Погасла яркая лампа у клуба. В свете немногочисленных ртутных светильников парк напоминал балетную декорацию. Кусты раздвинулись и кто-то сел на другом конце скамейки. Кто-то долго и безуспешно чиркал спичкой. Наконец вспыхнул свет в дрожавших ладонях и осветил лицо закурившего Рушницкого.
— Это вы? — удивился я.
Рушницкий поднес спичку к моему лицу и, опознав меня, ничего не ответил.
— Как… ваше предприятие?
Рушницкий молчал. Дрожал, накаляясь и притухая, красный светлячок его сигареты.
По аллее стремительно, по-мужски шла на нас женщина. Что-то очень важное, как приговор, она должна была принести сейчас, немедленно, кому-то и может быть себе.
Мы вышли из укрытия.
— Она вернулась, — потрясенно произнес Рушницкий.
Странное было у него лицо. Оно выражало страдание и озарялось счастьем. Он сделал несколько робких шагов в сторону аллеи и остановился. Его корпус стал ступенчато наклоняться, затем, вместе с правой ногой эволюционировал к горизонтали. Баланоируя руками в стойке «ласточка», Николай Иванович подломил ногу-подпорку и оказался на коленях.
Плачущее лицо Рушницкого, все его тело и дух его были обращены к Маше.
Не замечая Николая Ивановича, Маша вплотную подошла ко мне. На ее незнакомом теперь лице, гипсовом в зеленом свете фонарей, чернели глаза с мерцавшими огоньками ненависти.
— Вы меня пробовали переуступить?.. Я презираю вас… У меня есть искушение ударить вас… по лицу, ао вы весь… в какой-то мерзкой слизи.
Она спрятала руки за спину. Так вот, с руками за спиной, нескладная и обвисшая, она уходила во тьму неосвещенной аллеи.
Когда женщина теряет женственность — горе настоящее.
Я был парализован этим разрядом ненависти и тупо смотрел в сторону удалявшейся Маши. Кончиками пальцев я вытирал машинально с лица какие-то теплые брызги. Что-то очень назойливое мешало мне. Я не понимал — что? — но как в кошмаре, не мог избавиться от цепкой помехи. Какое-то крупное желтое лицо металось передо мной и яростно молча кричало. Наконец, словно в телевизоре включили звук, страшная желтая маска крикнула в меня:
— Негодяй! Ты, значит, оскорбил ее? Я сейчас уничтожу тебя, мерзавец!
Сознание возвратилось ко мне. Это был Рушницкий.
Он сделал шаг назад и, оглядев меня, со злобной рациональностью, словно протезом, нанес мне удар в пах. Я инстинктивно отстранился и, завернутый собственной ногой, Николай Иванович свалился. Беспомощно, как таракан в раковине, Рушницкий сучил ногами, вращаясь на месте. Наконец он встал на колено и по своей системе дискретных движений поднялся во весь рост. Словно боксер, вышедший из нокдауна, он бросился на меня с кулаками. Сумасшедшее лицо его было так близко, что я, как через лупу, видел крупные поры на его сером от ненависти носу. Дикие, потемневшие глаза Рушницкого выражали расчет и жажду уничтожения. Я вяло отстранял его руки, но и эта малоэффективная защита обеспечивала надежную самооборону.
Вдруг в лице работавшего Рушницкого произошла неожиданная перемена. Он стал сосредоточенно жевать губами, как живой задвигался кончик его носа, в жестоких глазах появилась растерянность.
— Рушницкий! Вы проглотили челюсть?! — крикнул я в испуге.
— Она ждешь, — невнятно, словно громкоговоритель на вокзале, ответил Рушницкий, показав в разжатом кулаке вставные зубы. И как бы дав мне понять, что перемирие закончено, замахнулся этой рукой для удара.
Я толкнул его в грудь и Рушницкий плюхнулся на скамейку.
Некоторое время он тяжело дышал, а затем откинулся на спину, и лицо его с закрытыми глазами приняло отчетливо трупное выражение.
— Николай Иванович, вы живы?!
Ответа не было. Я наклонился, пытаясь рассмотреть его лицо. Ни дыхания, ни пульсирующей жилки…
— Подите к черту, — четко, с хорошей дикцией вдруг ответил Рушницкий; казалось, что он видел меня через Опущенные веки. (Я понял, что Николай Иванович успел уже вставить себе челюсть.)
— Уходите, — не открывая глаз, добавил он.
«Как можно теперь спать, разговаривать, даже дышать одним воздухом с ним, здесь, в этой комнате?» — спрашивал я себя, открывая дверь и поднимая упавшую записку. При прикосновении к бумажке тело мое импульсивно сжалось и стало холодным изнутри.
«Это — Маша…»
Простой кусочек бумаги с какими-то знаками может заставить человека смеяться, плакать, может принести ему возрождение или смерть. Это — чудо. Этому надо удивляться.
— Конец или?.. — бормотал я, не решаясь заглянуть в будущее, в судьбу.