Мое тело, завернутое в драповое пальто, обреченно вошло в дождь…
Николай Владимирович примолк, а затем произнес с философической грустью:
— А почему она должна была быть другой? Это мое горе… Если положить, что тело и дух по значимости равноценны, то и тогда перед вами наполовину мертвец.
Помолчав, он заметил с застенчивой самоиронией:
— Если б я был писателем-юмористом, я бы закончил свой рассказ эдак:
«— Та-ак. Мертвец наполовину. Сейчас ты будешь у меня стопроцентный покойник!
Мы разом обернулись на низкий голос супруги рассказчика, которая неприметно для нас сидела в углу кабинета с вязанием.
— Я тебе, Мопассан, покажу город Н.
Вязальные спицы оказались в позиции, принятой при иглоукалывании. Тяжелая жена, как эпицентр землетрясения, перемещалась к телу Николая Владимировича, в коем сейчас, действительно, не было заметно присутствия духа.
Он вскочил и окостенело смотрел на супругу, точь-в-точь, как на ту акулу, с которой начал свои рассказ.
И, казалось, никакое «вдруг» не спасет теперь его опустошенное тело».
Ми-рсьво! Молоток, Колай Владимыч! — воскликнул кто-то из нас и развел веселые лапы для рукопле-еканий. — Ну, прям Ираклий! Андронников, сами понимаете.
Но… Камерная овация не состоялась.
Нас озадачила почти злобная интонация рассказчика в этом юмористическом финале. Николай Владимирович словно бы кипел внутри. Опасно. На грани взрыва.
— Вот именно, «мирово», — сдерживая гнев, произнес он. — Вас… Нет, почему «вас»? Нас. Нас всех устраивает «смешной» вариант, пошлый стереотип представлений о страстях старика, этих, по-настоящему-то, «страстях по Матфею». Набор затертых аксессуаров, этот обыгрыш вставных челюстей, «коронная» поясница… Какая мерзость! Этот мой рассказ был своеобразным тестом на проверку аудитории. Вы уложились в стереотип. Но вы лучше, чем хотите казаться. Отъединитесь. Войдите в себя. Глубже. Освобождайтесь теперь от боязни показаться сантиментальным. Вы сейчас одиноки. Одинокий человек умнее. Чище. Лгать самому себе нельзя…
Это напоминало психологический сеанс. Подчиненные чужой воле, мы чувствовали себя сейчас целиком во власти рассказчика. Растворялись лица, теряла очертания обстановка и из расплывчатой мглы звучал лишь голос Николая Владимировича.
— …ложь…фальш. Как органически я их ненавижу!
Это не значит, что я не лгу. Мой призыв к правде — провозглашение идеала. Ложь — не только удел злых, это и удел слабых.
Я слабый. Но я, как ребенок игрушке с огоньками, рад встрече с искренностью.
Пошлости не было. Не вставал я ночью, понимаете — не вставал!!
Не было Нулина!
Ямочка раздвоения была. Я хотел поцеловать ее грудь. Не приложиться — к черту святость! — поцеловать. И, может быть, только это.
Я лежал на диване камнем. Гёте…
Как развито наше искусство! Жизнью своей, своими творениями гении изобразили все состояния человеческой души. Среднему человеку остаются ссылки и аналогии.
Ночью я лежал, как Санин Тургенева. Как Ромео. Как седой Ромео. Не Шекспира. У него много декламации. Чайковского. Потому что думалось музыкой.
Была ли она, моя героиня, чистой?
Не совсем.
Здесь была абсолютная беспорочность, а это в женщине есть уже крохотная ложь.
Лукавинка должна быть присуща женщине.
Когда я говорю об искренности отношений между мужчиной и женщиной, я не призываю к раскрытию всех ящиков ларца. Пусть какой-то ключик будет потерян. Пусть тебя то ласкает мехом, то хищно посверкивает глазками хорек ревности. Пусть будут вспышки ненависти к ней и готовность лечь за нее на трамвайные рельсы.
Это когда горит огонек любви.
Здесь не было даже тления. У нее.
Я хотел рассказать вам, как Тургенев, как Цвейг… Я хотел, как Вера Инбер, автор единственного для меня рассказа «Соловей и Роза». Я думал, что вы…
В том рассказе было верно одно. Главное.
Что я умер.
Тогда. В городе Н. Когда сидел рядом с пустым креслом…
ИЗ ЖИЗНИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ
(АПОКРИФЫ)
Как воздвигался Парфенон
В то время все могло быть. Даже, может быть, ничего не было в то время.