— Год рождения.
Врач смотрел в серую, с кусочками древесины, карточку.
— 1861-й.
Перо начертало дату освобождения крестьян от крепостной зависимости в России.
— «Знаю, на место цепей крепостных люди придумают много иных», — убежденно произнес я.
— ФИО.
— Ламанчский. Дон Кихот.
«…хотович Ламанчский», — заключило графу перо.
— Кем работаете?
— Канцлер.
Буква за буквой фиолетовою слово — «Канцлер».
— На что жалуетесь.
(Доктор по-прежнему не признавал вопросительной интонации.)
— У меня на глазу ячмень. Он банальный, вульгарный и мне его не надо. Величиной с рубль.
— Ячмень… — бормотнул врач, развинчивая ручку. — На правом глазу?
— Ни на правом, ни на левом, доктор.
Окулист приподнял свои очки и близоруко прочел этикетку на чернилах «Радуга».
— Я циклоп, доктор.
— Так, — зарядив ручку, сказал он. — Садитесь на табурет и смотрите в окуляр прибора.
При переходе от стола к трубе в белой комнате невозможно не увидеть второго человека. Окулист сделал невозможное.
— Ну, чего вы мотаетесь, — сказал он с другого конца трубы.
— Мне трудно, доктор.
Мне действительно было трудно: я сделал на табуретке «стойку» на руках и вверх ногами должен был смотреть в трубу. От прилива крови потемнело в глазах.
Доктор сделал еще раз невозможное и занес ручку над картой.
— Когда впервые вы заметили эту штуку — потемнение в поле зрения.
— Первый раз? — Я в прыжке приземлился перед столом. — Когда в нашем магазине «Консервы» увидел, что хрен дороже ананасов.
Доктор меня не видел. Он писал.
— Будете делать, что я вам здесь выписал. Следующий!
Я подошел к двери, хлопнул ею и вернулся на прежнее место.
— Фамилия.
— Иванов. Не Иванов, а Иванов.
Доктор начал поиск карты.
Когда осень Болдинская
Дождливой осенью, застигнутый холерным карантином в сельце Болдино, Шура удивил всех своей плодовитостью.
Пусть биографы скажут, что я писал в простой амбарной книге. Развернутая, с чистыми листами цвета шиферной крыши, она толкала взяться за гусиное перо из пластика.
Есть осень. Есть дождь. Но чего-то не хватает.
— Как нынче с холерой? — звоню другу, дежурному эпидемиологу.
— Хоть один бы вибриончнк… — всхлипнула трубка. И вдруг оживилась: — Выкладывай симптомы! Выезжаю. Ты один?
— Да сидим вот тут… с музой. Призвал. Аполлон. К священной жертве.
— Жертв не будет, если вовремя. Заберу всех.
— Университет культуры по тебе плачет, дерево. В том-то и дело, что холеры нет!..
Писать было положительно невозможно и я вышел под зонтом на глянцевую улицу.
У ближайшего кино тетя в тапочках вывешивала афишку: «Пиво кончилось». Я не видел этого фильма.
Кино начинается с кассирши.
Ленивая и опасная, как питон, кассирша сидела за двумя толстыми стеклами; их соединяла коленчатая фанерная труба. Я спросил один билет и бросил рубль в дальнее колено. Словно стриж из гнезда, бумажка вылетела обратно: в зоне кассирши было, по-видимому, высокое давление.
— У меня высокое давление, — сказала кассирша из открывшейся сбоку двери, — а я каждому должна разъяснять. Говорите в дырочки, гражданин!
Я надел очки, нашел в стекле дырочки и сказал в них.
— Давайте деньги! — оглушил, вокзальный радиохрип. — Да не бросайте! Просуньте руку-то, господи!
— Не пролезает… в пальто ведь., — взмолился я в дырочки.
— Ну, прямо, как маленькие. Скиньте пальто. Неужели не понимаете!
В меня вползало осклизлое малодушие… Но на карту были поставлены воля и престиж. Изловив выпорхнувший билет с помощью граждан на улице, я, в порядке самоутверждения, оказался в фойе.
— Пиво кончилось, гражданин. В кино идете, а что объявляют не читаете, — строго заметила мне буфетчица.
Раздался звонок. Массовый зритель не покидал буфета. Мне стало не так жутко, когда в кинозал, кишевший спинками кресел, вошла старушка.
Засветился экран. На нем человек боролся за. И поэтому ему некогда было работать, И его покидали женщины.
…Борьба за цемент.
Минуты слабости.
Длинный, как шоссе, стол.
На одном его конце графин с дядями в пиджаках. На другом конце, пустом и далеком, — он с отросшей щетиной и пепельницей. На нем безрукавка в полоску и худые ключицы начинающего карьериста.
Пиджаки заряжают безрукавку.
Дома, за вечерним чаем, его не понимает жена. Уходит от него на четвертом стакане…