Другое воспоминание об этой жизни касалось моего отъезда из этой семьи, когда моя мать, Анна Дмитриевна, приехала за мной, чтобы взять меня домой и отвезти меня в село Богородское, где отец имел свою дачу. Я отлично помню этот переезд, мою радость, что я еду домой, к матери, но вспоминаю также и печаль, и слезы той особы, на попечение которой я был отдан. Мне говорили потом, что эта немецкая семья очень хотела меня усыновить, так как они не имели детей.
Это было второе предложение моим родителям отдать меня на воспитание и усыновление. Отец мне рассказывал, что вскоре после моего рождения богатые фабриканты Кожины, с которыми отец имел дела в качества архитектора, также предлагали ему отдать меня им с тем, чтобы я был ими усыновлен и сделался их полным наследником. Кожины были нашими соседями и владели большой площадью земли; они с большой симпатией относились к моему отцу и предлагали ему за меня большую для того времени сумму денег (5000 рублей).
Детство и юность я провел в собственном доме отца, на Средней Пресне, — очень удобно им построенном. При доме находился небольшой сад, который летом был полон цветов. Мы, дети, работали в саду, помогая отцу держать его в порядке.
За исключением редких нервных припадков, я рос очень здоровым мальчиком и во время своего детства и юности имел только одну болезнь — корь. Я обладал, повидимому, сильным иммунитетом, так как во время тяжелой скарлатины, которой болели моя сестра Вера и брат Николай, я, находясь в той же квартире, остался совершенно здоровым.
Первые уроки грамоты я получил от матери, которая была очень образованной женщиной. Она воспитывалась в пансионе Кноль, который тогда был лучшим в Москве, и по окончании пансиона держала экзамены при Университете. Педагогические способности присущи нашей семье. Дядя моей матери (по отцу) Георгий Лазаревич Глики был выдающимся педагогом, и Россия обязана ему введением в преподавание грамоты звукового метода вместо прежнего алфавита: аз, буки, веди, глагол и т. д. Один его сын, Владимир Глики, медик, был профессором Московского Университета, а другой брат, Петр, был выдающимся математиком. Брат моей матери, Дмитрий Дмитриевич Глики, был всю жизнь домашним учителем, и его педагогическую деятельность очень ценили. Об его помощи в моем первоначальном обучении я скажу ниже.
Мои занятия с матерью начались, когда мне было около 5 лет. Я, конечно, лишь очень смутно вспоминаю об этих занятиях, но помню, что мать, обладая очень вспыльчивым характером, часто выходила из себя из-за моей невнимательности и рассеянности.
В небольшой квартире гнев матери легко мог достигнуть слуха отца, работавшего в кабинете, и он тотчас же прибегал в детскую и грозил мне поркой, если я не буду внимательным и не перестану сердить мать. Мать всегда бывала не рада приходу отца, так как знала его невоздержанный, тоже вспыльчивый характер: в порыве гнева, он часто не помнил себя. Она старалась успокоить отца и просила его уйти в кабинет, уверяя, что занятия идут не так уже плохо.
Мои родители были в общем добрыми людьми, но обладали очень вспыльчивыми характерами. Что касается матери, то она обладала такой добротой, правдивостью и искренностью, что привлекала к себе сердца всех людей, с которыми ей приходилось встречаться.
Наши занятия, повидимому, подвигались не очень успешно и вскоре меня отдали в пансион В. В. Бобровой, который находился на Большой Пресне недалеко от нашего дома. Этот пансион был выбран потому, что его владелица была сестрой подруги моей матери, воспитавшейся в том же пансионе г-жи Кноль.
При поступлении в пансион я уже умел читать и начинал писать буквы. В этом пасионе я был отдан на выучку к другой сестре Бобровой, Анне Васильевне, по мужу Мазановой, которая впоследствии стала моей мачехой. Я дам ей надлежащую характеристику впоследствии, а здесь укажу только, что она не имела никаких данных, чтобы быть педагогом, и вся ее работа состояла в обучении первоначальному чтению, списыванию с книги и арифметическим действиям с простыми числами.
Насколько помню, я ходил в школу Бобровой две зимы и затем, будучи 8 лет, поступил в 5-ю Классическую Московскую Гимназию (на Поварской улице), в приготовительный класс, куда вместе со мной поступил мой двоюродный брат Дмитрий Ипатьев, который был на год старше меня.
Ранее поступления в гимназию, вероятно по настоянию матери, я начал учить немецкий язык, но это учение не дало никаких положительных результатов. Причину понять не трудно: за ограниченностью средств, учительницей была приглашена старушка из немецкой богадельни, Лаура Ивановна по имени, более 70 лет от роду.
Таким образом, обстоятельства складывались не очень благоприятно для моей учебы, а забота матери о моем учении за это время в значительной степени ослаблялась ее постоянным нездоровьем.
В Классическую гимназию я поступил в 1876 году, когда режим гр. Толстого был в полном расцвете. Древние языки стояли на первом месте: считалось, что изучение древних философов Греции и Рима в подлинниках выработает высокообразованных людей, весьма пригодных для занятия самых разнообразных ступеней государственного механизма. Уже с первого класса гимназии начиналось преподавание латинского языка по 5-ти часов в неделю; начиная с третьего класса прибавлялось изучение и греческого. В мои задачи не входит разбор правильности этого метода обучения молодежи, тем более, что на себе лично я его не испытал, так как вскоре перешел в Военную гимназию.
В приготовительном классе проходили русский язык, арифметику, Закон Божий и чистописание. Первые два предмета преподавал И. А. Болынев, который и был классным наставником; его педагогическая деятельность сосредоточивалась только в приготовительном классе; он не мог иметь уроков в других классах, так как по своему диплому имел право преподавать только в низших классах гимназии. Это был симпатичный человек, умевший обращаться с нашим братом, и в его классе был образцовый порядок. Главное внимание он обращал на изучение грамматики и на диктант.
Преподавание Закона Божия велось прот. Косицыным, который на меня производил удручающее впечатление своей ненужной строгостью и непосильными для малышей требованиями. В приготовительном и 1-ом классах мы проходили, главным образом, Ветхий Завет с его грозным Богом — Иеговой и ненужными подробностями из истории Царства Израильского, Это вселяло в детские души какой-то ненужный страх, а не чувство любви и прощения. Мне представляется, что преподаватели Закона Божия делали большую ошибку, начиная изучение религии с истории Ветхого Завета. Детей нужно знакомить прежде всего с учением Иисуса Христа, касаясь только кратко истории Ветхого Завета, по-сколько это совершенно необходимо для увязки хода исторических событий. Знакомство более подробное с Ветхим Заветом должно быть отнесено только к старшему возрасту, но и тогда не должно быть велико. В преподавании Священной истории основное внимание должно быть сосредоточено на изучении Евангелия.
Я не хочу утверждать, что мы вовсе тогда не проходили краткой истории Нового Завета, но насколько я помню, все учебники по Закону Божию начинались с истории Ветхого Завета.
Иногда на уроке Закона Божия к нам приходил директор гимназии М. В. Басов и спрашивал, какое Евангелие читалось за обедней в последнее воскресенье? Может быть, находился один или два из мальчиков, которые могли на это ответить; большинство же было не в состоянии дать ответа. В числе их был и я.
Порядок в гимназии был очень строгий. Мы собирались в 8 1\2 ч. утра в нижнем этаже гимназии, где были раздевальни и находились под наблюдением особых надзирателей (их, кажется, были 3 на всю гимназию). В 8.45 мы выстраивались по классам, приходил директор Басов, читалась молитва перед учением, директор прочитывал отрывок из Евангелия, после чего нас разводили по классам. Для завтрака в 12 часов мы собирались в нижнем этаже. Инспектором классов был Лев И. Михайлевич, он же и преподаватель древних языков. Я как сейчас помню его желчное худое и злое лицо, без бороды, с маленькими черными усиками. Его очень не любили за язвительность. Помню первое мое знакомство с ним, когда я был еще в приготовительном классе. Во время одной рекреации в нижнем этаже, мой товарищ по классу Тихомиров дернул меня за нос, я в ответ дернул его сзади за ухо. Михайлевич, видевший эту сцену, подошел и, не разбирая дела, сказал мне: «Вы сегодня после классов останетесь». Я хотел объясниться, но он не пожелал выслушать меня и удалился. В первый раз в жизни я встретился с глубокой несправедливостью, и эта сцена глубоко запала в мою душу. Я знал наперед, что за этим наказанием меня ожидает еще худшее дома: за неприход домой во время и за наказание в гимназии меня ожидала высшая степень наказания, — порка.