Прикладной Химии. Семченко стал мне возражать, что это не входит в обязанность партийной ячейки, но другие товарищи меня поддержали и Семченко должен был открыть дискуссию по составлению резолюции. В результате было вынесено постановление вполне благоприятное для Института Высоких Давлений, и программа была одобрена почти без всяких изменений.
Последние два заседания с аспирантами и с партийной ячейкой вызвали во мне удручающее настроение. Не польза дела и не намерение улучшить условия работы руководили теми лицами, коим принадлежала инициатива этих собраний. Личные счеты, интриги и зависть были, пожалуй, единственной причиной для устройства подобных митингов, где можно было публично унижать и при случае ругать людей преданных делу и честно исполняющих свои обязанности. Я был уверен, что партийная ячейка во главе с Семченко хотела непременно удалить Папенока с места заместителя директора Института Давлений по наветам и сплетням лиц, служащих в канцелярии Института Высоких Давлений. Папенок был честный человек и зорко следил за своими партийными товарищами, которые выполняли хозяйственные операции Института; им было очень трудно совершать некрасивые финансовые операции под зорким наблюдением заместителя директора. Эти лица, все партийные, были назначены помимо моей воли и, как мне передавали, имели незавидную репутацию уже по своей прежней деятельности. Один мой шофер (не партийный), очень хороший человек, которого я знал уже несколько лет, так как он работал у меня в ГИПХ’е, как то сказал мне:
«Почему Вы, Владимир Николаевич, согласились принять на службу в канцелярию подобных товарищей? Спросите об них у рабочих Опытного Завода, и они скажут Вам, что это «заводской отброс».
На это я мог ему ответить:
«Разве Вы не знаете, что мы, беспартийные, бессильны выбирать себе работников по административной и хозяйственной части?»
Понятно, что им было очень желательно удалить Папенока, чтобы лучше «хозяйничать». И мои предположения и слова моего шофера оправдались; не успел уйти Папенок из Института, как в скором времени эти голубчики были отданы под суд, так как выписываемое мне жалованье директора они стали делить между собою пополам, несмотря не то, что я был уже более года в заграничной командировке, и уже с самого начала моего пребывания заграницей (после 4-х месяцев, как это следует по декрету) я написал официальную бумагу о прекращении выписки мне содержания вплоть до моего возвращения. С другой стороны, нахальная критика моей научной программы со стороны одного из аспирантов, ничего в науке не понимающего, возмутила меня до глубины души, и я долго не мог успокоиться, рисуя себе мрачные картины моей будущей научной деятельности в Академии Наук, где свобода научной мысли ни разу до тех пор не была стесняема никакими распоряжениями власти, а подвергаема только научной критике. Я всегда смотрел на Академию! Наук, как на единственное высшее ученое учреждение в Российском Государстве, где академики, избранные за свою выдающуюся прежнюю работу, имеют право изучать вне всяких влияний и приказов, те области человеческих знаний, где они приобрели громадный опыт, и исследованию которых при благоприятно-созданных для них условиях, они могут посвятить последние годы своей научной жизни и передать свои методы своим ассистентам и сотрудникам для дальнейшего развития той или другой науки.
Так было при царском режиме и в то время свобода научной мысли никогда не подвергалась какому-либо стеснению. И какие научные работы выходили из стен Академии Наук! Какое высокое научное положение Российская Академия Наук занимала среди подобных же учреждений в других странах! Как гордились иностранные ученые, когда они были избираемы в члены корреспонденты Российской Академии Наук!
Я не ошибался, когда в 1930 году предполагал, что свобода научной мысли в Академии Советов будет стеснена и за свои научные работы академики будут отдаваемы на публичный суд. В скором времени после моего от’езда заграницу, во время чествования 30-летней научной деятельности академика Иоффе, его работы подверглись жестокой критике на многолюдном митинге в совершенно недопустимой форме и в несоответствии с устроенным празднованием академика, — я имею в виду критику деятельности акад. Иоффе, которую я прочитал в журнале «Природа», издаваемом Академией.
Я нисколько не возражаю против того, что всякая власть во всякое время может обратиться к любому академику и предложить ему своим знанием и работой помочь развитию того или другого процесса, имеющего большое значение в экономической жизни страны. Я считаю, что академик об’язан помочь в решении предложенной ему проблемы, если он владеет достаточным количеством знаний, чтобы взяться за это исследование. Но никогда не надо забывать, что развитие научной мысли в громаднейшем большинстве случаев происходило вне каких либо практических целей и только впоследствии ее достижения применялись в людской обыденной жизни. На.своем личном примере я знаю, чем руководствуется исследователь, когда вводит в науку новый метод, позволяющий в лаборатории для чисто научных целей ставить такие опыты и изучать такие явления, которые ранее были совершенно недоступны для наблюдения. Мог ли я думать, что мой метод высоких давлений будет иметь такое широкое применение в химической промышленности, что каждый номер журнала печатающего в форме экстрактов резюме всех работ и патентов по химии, будет содержать десятки процессов, которые могут происходить только иод высоким давлением?
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ПРОЩАНИЕ С РОССИЕЙ
С грустными мыслями я вместе с женой покидали Ленинград в начале июня 1930 года. Какое то предчувствие тяготело надо мной, и мне казалось, что, быть может, я совсем не увижу стен тех учреждений, где я в течении долгих лет предавался моему любимому делу.
Все было готово к нашему от’езду заграницу, тольке жене в Ленинграде не выдали польской и немецкой визы, потому что разрешение на выезд заграницу был дан Москвой. Но так как мы должны были выехать 11-го июня (билеты были уже взяты), а в Москву мы приехали в 10 часов утра в субботу 9-го июня, накануне Тройцы и Духова дня, а консульства закрывались в 12 часов дня, то надо было принять экстренные меры, чтобы получить немецкую и польскую визы. Немецкое консульство находилось рядом с нашей квартирой в Москве и немецкая виза была получена очень легко, но времени было недостаточно, чтобы приехать в польское консульство до 12 часов дня. Только благодаря любезности моего старого знакомого, старшего секретаря немецкого посольства, жена была в состоянии получить польскую визу в этот-же день. Он позвонил по телефону польскому консулу и просил его поставить визу на паспорте моей жены, об’яснив ему все обстоятельства дела. Польский консул был его хороший знакомый и все было улажено.
В день от’езда, в понедельник 11 июня, я имел в 2 часа дня последнее заседание в НТО, которое было собрано Техническим Советом Химпромышленности. Председательствовал на заседании С. Д. Шейн, уже имевший тогда, как говорили, партийный билет в кармане, — что не помешало ему быть в скором времени арестованным. На повестку дня был поставлен вопрос об обессеривании нефти и ее дестилятов. Я высказал несколько мыслей, какие аппараты надо было поставить в лабораториях, чтобы приблизиться к разрешению этого нового в русской нефтяной промышленности вопроса. Дело в том, что месторождения нефти в Баку и в Грозном не содержат серы; только с открытием новых залежей нефти в Пермской губернии возник этот вопрос, так как добытая нефть содержала большие количества серы. Удивительное совпадение обстоятельств: первый мой разговор через две-три недели в Берлине с нефтяным инженером из Америки касался именно этого важного вопроса об удалении серы из дестилятов американской нефти (Техасской и Калифорнийской), которая содержит значительное количество серы.
На другой день мы были уже на границе Советской России, на станции Негорелое. Наш багаж, помещенный в двух обыкновенных чемоданах, почти что не подвергся осмотру, потому что представитель ГПУ, латыш, знал меня хорошо по моим прежним путешествиям и сказал агенту таможни:
«У профессора, вероятно, ничего недозволенного нет, ставьте разрешение».
Я представил ему мою. жену, и он пожелал нам хорошего путешествия и хорошенько отдохнуть; я прощался со всевидящим оком советской власти ГПУ в самом хорошем настроении и оставшиеся у меня червонцы в количестве 90 рублей сдал в кассу, так как не имел права вывозить их заграницу; я просил переслать их дочери, что и было сделано.