Минут через десять толпа начала потихоньку рассасываться, и наконец осталось пятеро ближайших родственников: отец, мать, старший брат, младшая сестра и младший брат. Младшему братишке было всего десять, ну, может, чуть больше; очутившись среди военных, он с любопытством разглядывал нашивки и кокарды и, казалось, не так уж и грустил. Родители и старший брат стояли у клумбы и, склонившись друг к другу, негромко переговаривались: наверняка составляли план предстоящего разговора. И только сестренка — совсем юная девчушка, наверное только-только окончившая среднюю школу, — одиноко стояла посреди двора и рыдала так горько, что все ее тельце дрожало. Она напоминала домашнего питомца, которого навсегда бросил хозяин. Нельзя было без боли смотреть на эту одинокую фигурку. Мне сразу представились последние минуты жизни усопшей — ей было так же одиноко. Я вышел во двор и сперва подошел к девочке, но утешать не стал, а велел пойти присмотреть за братом. Я нарочно так сказал: может, это ее и не утешит, может, даже разозлит — но зато поможет отвлечься. Теперь, когда у нее есть важное дело, как у взрослой, возможно, ей удастся совладать с чувствами. Решив вопрос с детьми, я пригласил троих взрослых пройти внутрь.
Когда мы вошли в коридор, отец не обнаружил трупа на прежнем месте и пришел в ярость: видимо, решил, что это часть нашего коварного плана. Я объяснил ему, что оставлять покойницу на земле было неуважением, поэтому мы перенесли ее внутрь, — и провел его прямо к дочери. Мы отнесли ее в комнату отдыха: там стоял стол для пинг-понга, на него и положили. Еще ей подложили под голову подушку, а тело накрыли белой простыней. Наконец-то труп стал напоминать покойника, а не гранату, которая, того и гляди, рванет под ногами. Там еще стояла скамейка, чтобы игроки могли присесть в перерыве между партиями. Отец сразу же уселся — может, устал, а может, не хотел больше отходить от тела — вдруг еще куда-то запрячем, и заявил: «Вот здесь и поговорим!» Сказав это, он достал сигарету и закурил: стало ясно, что теперь его с места не сдвинешь. Пришлось принести табуретки и всем рассесться вокруг умершей: так что, если души мертвых не сразу покидают землю, она отлично расслышала все, о чем мы говорили.
Готовились к трудному разговору, а прошел он довольно мирно: искры не сыпались, обе стороны проявили мудрость и высокую нравственность. Отец оказался вовсе не столь свиреп — просто ситуация вышла не очень красивая. С того момента, как он сел рядом с телом, старался сдерживать эмоции, говорил прямо, откровенно, видно было, что он настроен на конструктивное обсуждение вопроса. Он объяснил, что принес тело дочери сюда не для того, чтобы выторговать денежную компенсацию, и не для того, чтобы учинить скандал, да и толпу эту не он позвал, сама набежала — наверное, потому, что он староста деревни. Раз дочь умерла — значит, так предначертано судьбой, заявил он, и если кто-то в этом и виноват, то вовсе не мы, а он сам. Он прямо так и сказал: «Я довел ее до смерти!» Меня, помнится, это просто поразило. Он объяснил, что вчера днем, когда дочь привели из отдела народного ополчения и сообщили причину увольнения, он чуть со стыда не сгорел. «Знаете, как будто с тебя вдруг содрали одежду, а точнее, со всей нашей семьи разом. Я даже не знал, что сказать, да и словами делу не поможешь, разве что убить этого скота!» Вот и дал дочери пощечину, не сдержался. Потом ребята из отдела народного ополчения, которые при том присутствовали, рассказали мне, что это была о-го-го какая пощечина, сильней иного удара кулаком, — девушка сразу упала без чувств, изо рта хлынула кровь, половину лица разнесло. Но отец на этом не остановился: он начал бить ее ногами — хорошо, что товарищи из отдела удержали. С их слов, старик был в такой ярости, что домой его отпустили только после внушения: мол, и пальцем не тронь! Иначе больше никого отсюда в армию не возьмут. Грозились, конечно, но, видать, старик даже на них страху нагнал.
Как пояснил отец, после того как товарищи из народного ополчения ушли, он больше руку на дочь не подымал — как было велено! — только приказал ей рассказать всю правду, что за «пес паршивый» с ней переспал. Но сколько он ее ни допрашивал, девушка отнекивалась, мол, напраслина, и всё тут. Конечно, отец не поверил. Как можно, рассуждал он, это ж военный госпиталь, там высококлассные врачи и оборудование, разве ж могли ошибиться?
«Я считал, что вина целиком лежит на дочери! — заключил он. — Видимо, испугалась, что и она пострадает, и тот парень, вот и побоялась правду сказать. Решила — лучше уж умереть».
Дочь отрицала, отец злился, руки так и чесались еще раз хорошенько ее проучить, но тут он вспоминал предупреждение товарищей из отдела народного ополчения и опускал занесенный уж было кулак. Дважды сдержался, но на третий не вышло. Как раз вся семья закончила ужинать, и со стола еще не убрали — так он взял и швырнул в нее тарелкой, но девчонка увернулась и выбежала вон. Тогда он схватил коромысло и ринулся за ней с криками: «Убью, зараза!» Та заметалась — сначала бросилась в кухню, потом в комнату, оттуда в свинарник, затем обратно в комнату, как вдруг подвернула ногу и осела на пол. Коромысло было из ствола старого бамбука, толще отцовской руки, да еще и твердое — таким один раз двинешь хорошенько — и всё, труп. Отец догнал дочь, только занес над ней коромысло, как прямо под ноги бросилась жена и закрыла девушку своим телом: