Тогда-то и вступил в дом Гертруды Винкель долговязый русский солдат с пузатеньким автоматом. Фрау Винкель едва успела отослать на чердак, в тайничок, свою племянницу Кристину, чтобы она не попадалась на глаза.
— Вы Гертруда Винкель? — спросил солдат.
— Да, это я, — отвечала фрау Винкель, несколько задерживая продвижение солдата внутрь дома.
— Собирайтесь, — сказал солдат.
— Куда?
— Со мной.
Фрау Винкель остановилась, посмотрела на солдата. Ей вдруг подумалось, что парень этот из бывших «восточных рабочих», потому и разговаривает по-немецки. Значит, не остается ждать ничего хорошего.
— Шиссен, я? — спросила она, предельно упрощая фразу, как невольно поступают все люди, разговаривая с чужеземцем. Дескать, ты поведешь меня расстреливать, да?
Солдат ухмыльнулся и прислонил свое длинное тело к стене.
— Испугалась, фрау?
— Нет, я не боюсь, — поспешила она ответить со всем возможным достоинством. — Но я должна знать, как мне одеться.
— Сойдет и так, — сказал долговязый. — Пошли!
На улице у него стоял немецкий мотоцикл, и, когда они оба — солдат и фрау — уселись на свои места, солдат рывком включил скорость, и у фрау Винкель безжизненно мотнулась назад голова. Все равно как чужая.
Солдат привез ее в дом бывшего хозяина пекарни, уехавшего на запад, и оставил на кухне. Это была хорошая, просторная кухня в хорошем немецком доме. Здесь жила большая до войны и немного поредевшая во время войны семья, росли красивые дети. Прямо через дорогу была — и оставалась — пекарня, хорошо налаженное предприятие, которое и сегодня продолжало действовать, обеспечивая гроссдорфцев хлебом. Там и теперь работали те же французские пекари, что при хозяине, только подчинялись уже русскому военному коменданту, хромому и крикливому, но, кажется, не очень злому…
Оставшись в кухне одна, фрау Винкель подумала о побеге. Она хорошо знала сад герра пекаря и знала, как можно через него убежать. Сердце у нее от такой мысли не просто заколотилось, а словно бы заметалось из стороны в сторону в поисках выхода и спасения. Но она все же заставила себя остаться на месте. Чему быть, того не миновать. Никуда, как видно, от н и х не денешься. Их теперь так много повсюду, как будто вся Россия переселилась сюда, в несчастную, побежденную Германию. И они, наверное, вправе поступать с н а м и как захотят: победители сами устанавливают права для себя и обязанности для побежденных…
Долговязый солдат вернулся вместе с офицером-евреем. Фрау Винкель хотела было подняться с кухонной табуретки, на которой до сих пор сидела, но почувствовала непреодолимую слабость в ногах и противную дрожь во всем теле. Больше никаких сомнений относительно своей участи у нее не оставалось. Надо было лишь призвать на помощь всю свою гордость, чтобы достойно умереть. Немцы долго умели побеждать, теперь надо уметь достойно умирать.
Ее спросили, умеет ли она готовить пищу.
— Я — немка, — отвечала она, не успев сообразить, что сегодня не очень-то выгодно гордиться принадлежностью к немецкой расе.
— Я вижу, что не француженка, — чуть насмешливо отозвался офицер, и долговязый солдат перевел его слова тоже как будто с усмешкой. — Но не в этом дело, — продолжал офицер говорить, а солдат — переводить. — Военный комендант рекомендовал вас как честную немку.
— Да-да, я хорошая немка, — подхватила фрау Винкель. — Я не имела никакого отношения…
Ей очень хотелось сразу и ясно заявить, что она не состояла в нацистской партии, что не всегда сочувствовала национал-социализму и, в частности, не имела никакого отношения к преследованию немецких евреев. Услышав все это, советский офицер мог бы получше к ней отнестись… В то же время Гертруде Винкель не хотелось заискивать. Да, наверно, и нельзя было одним таким заявлением сразу отъединить себя от всего того, что связывалось у русских в эти переменчивые годы с понятием «немцы». И она не стала продолжать.
— Все вы теперь… не имели никакого отношения, — пробурчал между тем офицер. — Вчера вы кричали: «Хайль Гитлер!», сегодня: «Гитлер капут!»