Но вскоре выяснилось, что предчувствия не обманули поэта — все «встало на свои места», вернее — перевернулось с ног на голову. Даже некоторые друзья его не приняли «Бориса…». Николай Языков писал 11 февраля: «Годунов раскупается слабо. Пушкин точно издал его слишком и слишком поздно. Добро бы хоть в эти пять лет поправлял его, а то все прежнее и все не то, чего ожидать следовало». Не понимала трагедию и читающая молодежь: будущий философ, а тогда студент В. С. Печерин спрашивал приятельницу: «Как вам нравится „Борис Годунов“? Мне он совсем не нравится: это отрывки из русской истории, а вовсе не поэтическое произведение, достойное этого имени». Литератор, переводчик Н. А. Мельгунов писал 8 февраля: «Не обвиняй меня в вандализме за смелость, с какою я говорю о Пушкине, и не забудь, что речь идет не о безусловном его достоинстве, а об относительном. Вчера еще спросили при мне у Ширяева (московский книгопродавец. — В. К.), что, каково расходится „Борис Годунов“ Пушкина. — Ну, что о Пушкине! — пробормотал он сквозь нос и отворотился с медвежьей неповоротливостью. Худо, коли книгопродавцы начинают отворачиваться при имени Пушкина». Трагик В. А. Каратыгин высказался с комической определенностью: «Галиматья в шекспировском роде».
В марте в газете «Листок» была помещена такая сценка-информация: «В одну книжную лавку вошел молодой человек купить „Бориса Годунова“. В то время, как он рассчитывался с книгопродавцем, к нему подошел какой-то старик, вероятно, ему знакомый, и протяжно начал с ним следующий разговор.
Старик. — Что за книжку вы купили?
Молод. чел. — Пушкина „Бориса Годунова“.
Старик. — Напрасно! (обращаясь к книгопродавцу). Ну что это за сочинение. Инде прозою, инде стихами, инде по-французски, инде по-латине, да еще без рифм.
Молодой человек покраснел и, не сказав ничего в ответ, вышел. Быв свидетелем этого разговора, я почел не излишним довести об этом до сведения публики. Какова черта современного невежества!» Не совсем ясно, что усвоили из такой «рекламы» подписчики: быть может, прислушались к мнению Старика.
Современным авторам даже и не снится то, что приходилось претерпевать Пушкину. Едва появился «Борис…» в Москве, едва успел поэт порадоваться петербургским известиям, как расползлись такие стишки:
Как тут не согласиться с Гоголем, как не вопросить вместе с ним горестно: «Определил ли кто, понял ли кто „Бориса Годунова“, это высокое, глубокое произведение?» Ответить, что не понял никто, было бы несправедливо, но как мало было их — понявших, как безнадежно тонули их голоса в общем хоре хулы.
Безмятежная радость в судьбе Пушкина почему-то всегда оставалась либо несбыточной, либо уж совсем кратковременной, 18 января поутру хватило у него духу написать церемонное благодарственное письмо о «Борисе…», которого хоть и промытарили без малого пять лет, но все же выпустили на свет (№ 6). Вечером Пушкин уже не в состоянии был бы это сделать — он получил известие о внезапной смерти любимого Дельвига. «Без него мы точно осиротели», — писал он Плетневу 21-го[86]. Даже матримониальные заботы показались на какое-то время мелочными перед лицом такой беды.
Между тем, заботы эти сразу, как появился Пушкин в Москве, его обступили. Еще в Болдине, получая ледяные письма невесты, он понимал, что они внушены, если не продиктованы, матушкой Натальей Ивановной. Современница вспоминала: «Когда он жил в деревне, Наталья Ивановна не позволяла дочери самой писать к нему письма, а приказывала писать всякую глупость и, между прочим делать ему наставления, чтоб он соблюдал посты, молился богу и пр. Наталья Николаевна плакала от этого». Среди народных песен, записанных Пушкиным в Болдине, есть и такая: