Много играл Пушкин также и в вист. По вечерам часто угощали Александра Сергеевича клюквой, которую он особенно любил. Клюкву с сахаром обыкновенно ставили ему на блюдечке.
Пушкин был очень красив; рот у него был очень прелестный, с тонко и красиво очерченными губами и чудные голубые глаза. Волосы у него были блестящие, густые и кудрявые, как у мерлушки, немного только подлиннее. Ходил он в черном сюртуке. На туалет обращал он большое внимание. В комнате, которая служила ему кабинетом, у него было множество туалетных принадлежностей, ногтечисток, разных щеточек и т. п.
Милостивый государь Павел Васильевич!
По высочайше утвержденному положению Правительствующего Сената, граф Петр Александрович Толстой, будучи главнокомандующим в г. С.-Петербурге, просил ваше высокопревосходительство, в отношении 17 августа н. г., между прочим, об учреждении за г. Пушкиным секретного надзора и получил отзыв ваш, милостивый государь, от 28-го того же месяца, под № 227 об исполнении сего изложения.
Узнав случайно, что г. Пушкин выехал из С.-Петербурга по подорожной, выданной ему 5 сего месяца на основании свидетельства частного пристава Моллера, побуждаюсь покорнейше просить ваше высокопревосходительство одолжить меня уведомлением изволили вы, милостивый государь, предписать начальству того места, куда г. Пушкин уехал, о надлежащем продолжении за ним учрежденного с высочайшего утверждения секретного наблюдения.
А. X. Бенкендорф — П. В. Голенишеву-Кутузову.
22 марта 1829. Петербург.
1829. Март. 26. <…> К Пушкину. Об истории и России. Пригласил его и Мицкевича на завтрак. Слушал их разговор. <…>
27. <…> Завтрак у меня: представители русской образованности и просвещения: Пушкин, Мицкевич, Хомяков, Щепкин, Венелин, Аксаков, Верстовский, А. Веневитинов. Разговор от еды и (?) до Евангелия, без всякой последовательности, как и обыкновенно. Ничего не удержал, потому что не было ничего для меня нового, а надо бы помнить все пушкинское. <…>
На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ — не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я все еще ропщу, если к чувству счастья примешиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность и нежная заботливость матери! — Но извините нетерпение сердца больного, которому недоступно счастье. Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью. — Если у вас есть для меня какие-либо приказания, благоволите обратиться к графу Толстому, он передаст их мне.
Удостойте, милостивая государыня, принять дань моего глубокого уважения. (фр.)
Пушкин — Н. И. Гончаровой.
1 мая 1829. В Москве.
Владикавказ. 22 мая 1829.
25 мая. Коби.
Душет. 27 мая.
Арзрумская баня 14 июля — чума.
18 июля. Арзрум — карантин. Обед у графа Паскевича — харем — сабля.
А. С. Пушкин. Дневниковые записи. 1829.
…Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел, и сделал таким образом 200 верст лишних; зато увидел Ермолова. Он живет в Орле, близ коего находится его деревня. Я приехал к нему в восемь часов утра и не застал его дома. Извозчик мой сказал мне, что Ермолов ни у кого не бывает, кроме как у отца своего, простого набожного старика, что он не принимает одних только городских чиновников, а что всякому другому доступ свободен. Через час я снова к нему приехал. Ермолов принял меня с обыкновенной своей любезностию. С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшею сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом. Он был в зеленом черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и кинжалы, памятники его владычества на Кавказе. Он, по-видимому, нетерпеливо сносит свое бездействие. Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и всегда язвительно; говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином, перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Ерихонским. «Пускай нападет он, — говорил Ермолов, — на пашу не умного, не искусного, но только упрямого, например на пашу, начальствовавшего в Шумле, — и Паскевич пропал». Я передал Ермолову слова гр. Толстого, что Паскевич так хорошо действовал в персидскую кампанию, что умному человеку осталось бы только действовать похуже, чтоб отличиться от него. Ермолов засмеялся, но не согласился. «Можно было бы сберечь людей и издержки», — сказал он. Думаю, что он пишет или хочет писать свои записки. Он недоволен Историей Карамзина; он желал бы, чтобы пламенное перо изобразило переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу. О записках кн. Курбского говорил он con amore[33]. Немцам досталось. «Лет через 50, — сказал он, — подумают, что в нынешнем походе была вспомогательная прусская или австрийская армия, предводительствованная такими-то немецкими генералами». Я пробыл у него часа два. Ему было досадно, что не помнил моего полного имени. Он извинялся комплиментами. Разговор несколько раз касался литературы. О стихах Грибоедова говорит он, что от их чтения — скулы болят. О правительстве и политике не было ни слова.
32
Под №№ 8, 10, 12, 14, 16, 18, 20, 22, 25, 26, 30, 33, 34, 37 помещены фрагменты «Путешествия в Арзрум».