<…> И у меня по сю пору мерещится в глазах етот бедный Нулин, облизнувшийся как лысый бес, и отдается в ушах ета звонкая пощечина, разбудившая даже косматого шпица и верную Парашу.
Чудаки покачивают головою и говорят сквозь зубы: «все его так! все его правда! все его верный снимок с натуры!.. Да с какой натуры?.. Вот тут-то и закавычка!.. Мало ли в натуре есть вещей, которыя совсем нейдут для показу?.. Дай себе волю… пожалуй, залетишь и — Бог весть! — куда! — от спальни недалеко до девичьей; от девичьей — до передней; от передней — до сеней; от сеней — дальше и дальше!.. Мало ли есть мест и предметов, еще более вдохновительных, могущих представить новое неразработанное и неистощимое поле для трудолюбивых деятелей!.. Немудрено дождаться, что нас поведут и туда со временем! — Что ж касается до повесничеств и беспутств, то им несть числа!.. Выставлять их на показ, значит оскорблять человеческую природу, которая не может никогда выносить равнодушно собственного уничижения. Почему и желательно было бы, чтоб они не выходили никогда из того мрака, в коем обыкновенно и совершаются!» — C’est bon, Messieurs les Camtschadales! C’est bon![43] — Правду сказать, нельзя не признаться, что ваши опасения имеют вид справедливости. Сцена, происшедшая между графом и Натальей Павловной, без сомнения, очень смешна. Можно легко поверить, что ей от всего сердца.
Я и сам, хоть не помещик, но завалившись недавно еще за двадцать три года, не могу не разделить его смеха, хотя и не имею на то особых причин, какие, вероятно, имел он. Но каково покажется его моему почтенному дядюшке, которому стукнуло уже пятьдесят, или моей двоюродной сестре, которой невступно еще шестнадцать; если сия последняя (чего Боже упаси!), соблазненная демоном девического любопытства, вытащит потихоньку из незапирающегося моего бюро его сокровище?.. Греха не оберешься!.. С другой стороны однако должно согласиться, что певец Нулина не совсем еще отрешился от уз приличия и умеет иногда полагать границы своевольному своему гению. Так напр., при подробном описании ночных утварей, которыми аккуратный Monsieur Picard[44] снабдил отходящего ко сну графа:
Кто не чувствует, что последнее слово есть вставка, заменившая другое равное созвучное, но более идущее к делу, слово, принесенное поетом с истинно героическим самоотвержением в жертву тиранскому приличию?.. То же самое чувство благородной снисходительности к людским предрассудкам выражается в полумимическом ответе графа на вопрос Натальи Павловны:
Какая любезная скромность!.. Поет заставил героя своего не сказать, а показать то, для выражения чего язык наш не имеет книжного слова. Grand merci!..[45]
О стихотворении Графа Нулина и говорить нечего. Оно по всем отношениям прекрасно. Стихи гладкие, плавные, легкие, как бы сами собою сливаются с языка у Поета. Ето — nugae canorae![46] Увлекаясь их пленительною гармониею, невольно иногда негодуешь и спрашиваешь: «Зачем ети прекрасные стихи имеют смысл? Зачем они действуют не на один только слух наш?» Истинно завидна участь Графа Нулина! За проглоченную им пощечину Его Сиятельство купил счастие быть воспетым в прелестных стихах, которыми не погнушались бы знаменитейшие герои.
Кончим рассмотрение наше общим замечанием об обеих повестях, нас занимавших. Ето суть прыщики на лице вдовствующей нашей литературы. <…>
— Вестник Европы, 1829, № 3.
Кстати о Хавроньях: вспомним как в басне Крылова отвечает Хавронья пастуху, на вопрос, что она видела в богатом и пышном барском доме:
Вспомним также и прекрасный стих, которым баснописец наш начинает меткое применение своей басни.