Однако большого резонанса этот прозрачный клеветнический намек на происхождение Пушкина уже не имел: Видок был скомпрометирован безнадежно.
Но все же Пушкин не смолчал. Сразу же, по горячим следам, он поместил в «Литературной газете» заметку «Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии». Затем уехал в Москву и оттуда в Болдино. 24 ноября 1831 г. поэт так разъяснял свою реакцию Бенкендорфу: «Около года тому назад в одной из наших газет была напечатана сатирическая статья, в которой говорилось о некоем литераторе, претендующем на благородное происхождение, в то время как он лишь мещанин в дворянстве. К этому было прибавлено, что мать его — мулатка, отец которой, бедный негритенок, был куплен матросом за бутылку рома. Хотя Петр Великий вовсе не похож на пьяного матроса, это достаточно ясно указывало на меня, ибо среди русских литераторов один я имею в числе своих предков негра. Ввиду того, что вышеупомянутая статья была напечатана в официальной газете и непристойность зашла так далеко, что о моей матери говорилось в фельетоне, который должен был бы носить чисто литературный характер, и так как журналисты наши не дерутся на дуэли, я счел своим долгом ответить анонимному сатирику, что и сделал в стихах, и притом очень круто». Это было сделано в конце ноября 1830 г. в Болдине в приписке к стихотворению «Моя родословная»[48].
В рукописи пушкинистам удалось разобрать еще и такую запись:
Однако на этот раз, когда Пушкин попросил дозволения «Мою родословную» напечатать, царь не разрешил. На Булгарина ему, конечно, было наплевать, но в стихотворении было слишком много намеков на выскочек разного рода, чтобы оно могло увидеть свет. Это произошло лишь через полстолетия, а в 1831 г. царь указал Бенкендорфу: «Что касается его стихов, я нахожу в них остроумие, но еще больше желчи, чем чего-либо другого. Он бы лучше сделал, к чести своего пера и особенно своего рассудка, если бы не распространял их». Но было поздно: стихи в списках разошлись, еще раз унизив Булгарина-шпиона. Что касается вопроса об аристократии и мещанстве, то неплохо растолковал его Вяземский в письме к одному из тогдашних литераторов: «Брать ли слово аристократии в смысле дворянства, то кто же из нас не дворянин и почему Пушкин чиновнее Греча или Свиньина? Брать ли его в смысле не дворянства, а благородства, духа вежливости, образованности, выражения, то как же решиться от него отсторониться и употреблять его в виде бранного слова <…>? Брать ли его в смысле аристократии талантов, то есть аристократии природной, то смешно же вымещать богу за то, что он дал Пушкину голову, а Полевому лоб и Булгарину язык, чтобы полиция могла достать языка <…> Мне жаль видеть, что вы тянете туда же и говорите о знаменитости, об аристократии. Оставьте это „Северной пчеле“ и „Телеграфу“, у них свой argot[51], что называется свой воровской язык, но не принадлежащему шайке их неприлично марать свой рот их грязными поговорками». Обратим внимание читателя на вполне для нас современное выражение достать языка, в данном случае обличающее полицейские откровения Булгарина. А насчет аристократии в ее прямом — «родовом» смысле… С превеликим изумлением узнали читатели булгаринских мемуаров (1846), что «Видок», оказывается, не только не враг аристократов, но сам к ним принадлежит. Булгарин «вспомнил»: «были эпиграммы и сатиры, в которых меня изображали каким-то безродным скитальцем. Не могу удержаться от смеха, когда добрые люди играют предо мною роль аристократов. Пусть же они узнают, что я принадлежу к древнему боярскому роду, поселившемуся в Западной Руси от незапамятных времен». Кажется, Булгарин числил себя потомком князей Скандербегов. Ничего тут удивительного нет — Фаддей Венедиктович всегда был большим мастером по части подчистки истории.