Это была полночь 6 ноября 1927 года. Я лежал без сна в водовороте гнетущих мыслей и, стараясь подумать о чем-нибудь, чтобы отвлечь себя немного от моих тягостных мыслей, я вспомнил по ассоциации, среди других вещей, об этом письме, полученном несколько дней назад.
Думая о его письме и считая его отношение доброжелательным, недавно доказанным мне, я, совершенно без жалости, разбудил моего секретаря, который спал в той же квартире, и продиктовал ответ.
В то время мистер Оридж считался, и на самом деле был, наиболее важным лидером в распространении моих идей во всей северной части Северной Америки.
Так как в те дни я был переполнен мыслями о моей собственной болезни и почти совершенно убежден в возможности поправления моего здоровья с помощью намеренного страдания, я, конечно, посоветовал ему делать то же самое -- но в форме, соответствующей его индивидуальности и условиям его обычной жизни.
Я не буду рассказывать здесь о его последующих письмах и наших личных беседах в связи с его болезнью и о моем совете; я только замечу, что сущность причины неудачи моего совета может быть объяснена любому читателю словами, появляющимися в одной из глав этой третьей серии и исходящими из его собственных уст.
Среди многих невыгодных последствий этого события, а именно смерти мистера Ориджа, невыгодных для меня и для моих писаний, было то, что с того дня, 6 ноября, в течение двух месяцев, несмотря на мое постоянное желание и постоянные усилия, я не был способен прибавить ни одного слова к тому, что я написал до половины двенадцатого в то утро.
И я не мог этого сделать вследствие пробуждения одного из тех факторов, который возникает непременно в психике современных людей, особенно американцев, совокупность которого является причиной того, что в них даже зарождение различных импульсов становится механическим.
В противоположность установившемуся обычаю моих прежних визитов в это мое пребывание я избегал всех встреч с моими тамошними знакомыми, кроме нескольких человек, необходимых для выполнения моей цели.
Но теперь, каждый из огромного числа людей, знавших меня там, и кто узнал из газет или из телефонных разговоров - обычная привычка здесь - о смерти моего близкого друга, мистера Ориджа, вследствие упомянутого действия этого автоматически возникающего фактора, считали своим долгом разыскать меня, чтобы выразить свое так называемое "соболезнование".
И приходили, и звонили по телефону не только люди, которые были членами той группы, которую вел мистер Оридж, но также люди, о чьем существовании я не имел ни малейшего представления.
Среди этих последних было много знакомых, кого, как выяснилось, я встречал только однажды и только случайно в свой первый визит сюда, одиннадцать лет назад.
Даже по утрам, когда я приходил в кафе работать, какой-нибудь мистер или миссис или еще кто-нибудь уже сидели там и ждали меня.
И уходили Он или Она не раньше, чем другой или другая подходили к моему столу, и непременно с очевидно фальшивым,
печальным лицом.
Каждый из этих визитеров сразу "разражался" своим "How do you do, Mr. Gurdjieff?" и продолжал одной и той же неизбежной стереотипной фразой:
"Ах, я очень сожалею о смерти мистера Ориджа!"
Что я мог ответить на это? Вопрос смерти - это тот вопрос, который отменяет все установленные и субъективные условия нашей жизни.
В данном случае, я не мог использовать свое обычное средство держания на расстоянии этих визитеров, не дававших мне работать.
Это означало бы немедленное и бессмысленное порождение новых и усердных распространителей сплетен, подрывающих доверие ко мне.
Еще перед приездом в Америку у меня было намерение, как только я начну писать эту мою последнюю книгу, вместе с этим совершать поездки, как можно чаще, в те штаты Северной Америки, в которых были организованы группы последователей моих идей.
Так, я рассчитал, что одновременно с выполнением в назначенный срок всех задач, которые я себе поставил, я бы окончил эту последнюю книгу, а также организацию всего необходимого для распространения первой серии моих писаний.
И поэтому, чтобы изменить возникшие обстоятельства, которые мешали моей работе, я как можно быстрее отправился в поездку сначала в Вашингтон, затем в Бостон, а оттуда в Чикаго.
Но ничего не помогало - та же самая вещь повторялась везде!
Вероятно, это в какой-то степени объяснимо, что люди, знавшие меня в этих городах, считали необходимым выразить мне свое соболезнование, так как почти все они лично знали мистера Ориджа и имели отношения со мной.
Но то, что американские знакомые из некоторых далеких южных штатов Северной Америки также начали делать это - было уже настоящей "чушью".
Среди людей в Южных штатах, выражавших мне свое на весь мир знаменитое "соболезнование", были такие, кто не только никогда не видел мистера Ориджа, но никогда даже не слышал о его существовании.
Они просто узнали несколько дней назад о том, что он умер, и что он был одним из моих главных помощников.
И таким образом, среди множества неожиданно возникших обстоятельств, препятствовавших мне в этот период в выполнении "Бытие-задачи", которую я сам себе поставил, вдруг неожиданно возникла и надолго установилась эта порочная слабость, получившая гражданство в общей психике современного человека, - "выражать соболезнование".
Мне только что пришло в голову, что те мысли, которые я высказал на одной встрече с маленькой группой в пригороде в связи со смертью мистера Ориджа, могли бы помочь лучшему объяснению смысла и значения всего содержания этой главы, и я поэтому решил заново припомнить эти мысли и привести их здесь.
На этой встрече, за чашкой кофе, мы говорили о различных привычках, которые овладевают нами еще в детстве и которые порабощают нас в зрелом возрасте.
В этот момент пришел один из их товарищей, с веселым, жизнерадостным лицом. Опаздывая он, вероятно, шел быстрее чем обычно, и не ожидал наткнуться здесь на меня. Но как только он меня увидел, выражение его лица изменилось, и подойдя ко мне, он сразу же "разразился" своим великолепным изречением, выученным наизусть из какого-нибудь списка "соболезнований".
В этот момент я уже не мог больше сдерживать себя и, повернувшись ко всем , сказал:
"Вы слышали эту особую интонацию, совершенно не свойственную ему, с которой ваш товарищ, только что пришедший, произнес свою напыщенную речь?
Вы слышали?.. Хорошо. В таком случае, теперь попросите его, то есть умолите его, пожалуйста, однажды в своей жизни сделать исключение и сказать честно, имеет ли его "внутреннее", то есть реальное существо, хоть какую то связь со словами, которые он произносит.
Конечно, никакой, и как может быть иначе, если, прежде всего, умерший не был его "братом по крови", и во-вторых, он никакне может ни знать, ни чувствовать отношения к этому событию человека, которому он адресует свою цветистую речь.
Его слова были сказаны совершенно механично, без малейшего участия его сущности, и он сказал их только потому, что в его детстве его няня научила его в таких случаях "поднимать правую ногу, а не левую".
Но почему нужно быть неискренним даже в тех случаях, когда нет абсолютно никакой пользы в этом для вашей сущности, даже для удовлетворения вашего эгоизма?
Разве недостаточно того, что наша ежедневная жизнь и так переполнена неискренностью вследствие установившихся ненормальных привычек наших взаимоотношений?
Непременно выражать соболезнование при смерти любого и каждого - это одна из таких порочных привычек, воспитываемых в детстве, и из-за всей совокупности которых наши наполовину намеренные действия оканчиваются полностью автоматически.
Выражать свое соболезнование кому-нибудь в случае смерти близкого человека считалось в древние времена аморальным, даже преступным действием.
Вероятно, это считалось таковым потому, что легко может оказаться, что в сущности того человека, к которому обращаются таким образом, мучительное чувство потери близкого человека еще не улеглось, и этими пустыми словами соболезнования ему вновь напоминают об этом, и страдание его возобновляется.