А было так…
В ветлечебнице Макара Кустаровского, где занимал угол на печке, я заразился стригущим лишаем. Месяц провалялся в маленькой двухэтажной больнице. Там врачевали супруги Водолазкины. Он — хирург. Она — терапевт. Эти молодые врачи–фанаты были из плеяды той интеллигенции, кто подобно тургеневскому Базарову, после окончания мединститута, ехали работать в сельскую глубинку. Испытывая неимоверные лишения и трудности жизни в сибирской глухомани, рискуя собственным здоровьем, спасали больных.
Помню, как в вассинскую больницу привезли женщину без сознания. Несчастная хрипела. Врачи вливали ей в рот сливки, суетились возле неё, но их усилия спасти женщину ни к чему не привели. Она умерла от травмы головы, упав с моста через Изылы на лёд вместе с санями и лошадью. После этого трагического случая на мосту сделали перила. Так уж у нас водится. Нужно обязательно нескольким людям попасть под автомобиль, чтобы поставили светофор и знак пешехода. Нужно упасть нескольким людям с каменных ступеней заледенелого крыльца, чтобы их посыпали песком. Какому–нибудь ребёнку нужно утонуть в яме с водой, чтобы её огородили строители. Нужно, чтобы кого–нибудь шарахнуло по башке сосулькой и только после этого начнут сбрасывать снег с крыши. Обязательно надо заплатить чьей–то жизнью за чьё–то раздолбайство. Что поделаешь? Такой, говорят, у нас менталитет.
Месяц в той вассинской больнице я провёл с пользой. Юрий Иванович Водолазкин, являясь поутру в палату для обхода больных, подносил мне новую книгу из своей библиотеки. Неизменно говорил:
— На, глотай, ненасытная душа!
И я на одном дыхании прочитал «Записки натуралиста», «Двенадцать стульев. Золотой телёнок», «Чингиз–хан», «Это было под Ровно», «Рассказы о самоцветах», «Милый друг», «Мартин Иден», «Воскресение» и ещё с десяток столь же великолепных и разношёрстных книг.
Оставаться у Кустаровских после стригущего лишая пропало всякое желание. Сделал попытку снять угол у каких–то стариков, но попал как кур во щи. «Прокололся», — так сказали бы про меня нынешние десятиклассники.
Улыбчивый, благообразный, худоватый дедок в пенсне и с короткой бородкой, в стёганой безрукавке, в клетчатых штанах и в валенках. Аккуратная, в опрятном ситцевом фартучке, в юбке с оборками, в цветастом платке поверх плеч полноватая бабуся. Старики суетливо приняли меня, указали лежанку на сундуке. Сами не надолго, будто по делам, ушли из дому. На белой, с кистями, скатерти щекотали нос пышные, с пылу, с жару творожные ватрушки в большой деревянной чашке, расписанной пурпурными, в позолоте, цветами. Голодный, я не утерпел, вытащил из–под расшитого узорами рушника одну ватрушку, и как дворовая шавка, проглотил её, даже не поняв вкуса. Вознамерился стянуть ещё одну, но в сенях громыхнула щеколда, вернулись хозяева. Дедок откинул полотенце, пересчитал ватрушки. Для верности — два раза. Снял очки, протёр их углом занавески. Ехидно хихикнул и указал мне на дверь.
Я брёл по улице, не зная, куда податься. Вдруг увидел занесённую снегом избушку, нетронутый снег во дворе. А что, если заглянуть в неё…?
Так я оказался в пустой, покосившейся хатке, холодной и грязной. Окна с наполовину выбитыми стёклами я заткнул всяким тряпьём. Печь была, но не было дров. Под лавкой нашёл тупой топор, расколотил ветхую изгородь, изрубил, и скоро из трубы повалил дым. В избе покойной старухи пылились грубо сколоченный стол, деревянная кровать, рукомойник, ведро, драные полушубки, керосиновая лампа и бутылка с керосином. Я натопил печку, вымел мусор, принёс из колодца воды, заправил керосином лампу. Застелил кровать домотканым половиком, сложил книги и тетради на стол, достал из своего мешка заскорузлый хлеб и мёрзлое сало. Всё! Жить можно!
Вот в эту самую халабуду я и возвратился после провожания Тони, затянувшегося до полуночи. Дощатая дверь в сенях противно скрипела. Я входил, лихорадочно нащупывая дверную ручку. И пока на ощупь шарил в полной темноте по лохмотьям старой обивки, мысленно представлял умершую здесь старуху. Усилием воли подавлял страх, проявляя мужество и завидную смелость. И если бы во мраке и в самом деле затарахтел костями скелет, то не упал бы в обморок. Наконец, с мурашками по телу, я распахивал дверь в избу. Пока искал спички, чтобы зажечь керосинку, мне мерещилась лежащая на лавке старуха в платке, с медными пятаками на глазах, с бронзовой иконкой в скрюченных пальцах. Дрожащий, колыхающийся свет горящего фитиля проявлял остывшую печь, кровать с ворохом тряпья, стол и книги на нём, стоящее в углу ведро с замёрзшей водой, тёмные пятна на сырых, давно не белёных стенах.