Хотя он напряженно трудился в Управлении работ, занимая должности клерка, архитектора, строителя, молодому мужу никак не удавалось много подработать своими рисунками. Чарльз Дойл скорее раздал бы свои рисунки, чем наносить своим друзьям невыносимое оскорбление, пытаясь с их помощью продать их. Если лондонский редактор месяцами тянул с оплатой принятого и использованного скетча, Чарльз предпочитал обо всем забыть и не требовать оплаты долга.
Он старался относиться ко всему этому с юмором. Но когда встал вопрос о получении им правительственного поста в Лондоне, Чарльз излил все свои чувства в письме своей сестре Аннетт.
«К моему величайшему ужасу, — писал он, — меня осаждают снобы из лондонского офиса, которые определенно ничего не поймут и, может быть, даже будут смеяться надо всей теорией строительства и над техническими терминами, используемыми здешними строителями, и для которых кирпич представляет собой неизвестную величину. Главное счетное управление просто не для меня. Но если нынешняя вакансия каким-то образом связана с композицией, письменной или архитектурной работой, при которой я был бы предоставлен самому себе и старался бы изо всех сил без постороннего вмешательства, я бы без колебаний согласился на эту должность».
Чтобы заработать деньги, раздраженно добавлял Чарльз, он вынашивает пока смутную идею уехать копать золото в Австралию. Однако это было отступлением от реальности; он никогда не уезжал из Эдинбурга.
Но хуже всего было тогда, когда лондонские друзья, брат Дик в костюме из тонкого сукна и в накрахмаленной рубашке или благожелательный и седовласый господин Теккерей навещали их, чтобы посмотреть, как они живут. Тогда надо было притворяться, будто никто (прежде всего они сами) не замечает ветхого дома или прогнутого дивана. Чарльзу было жалко Мэри, которая, подавая обед, проглатывала унижение. Но может быть, это беспокоило ее меньше, чем его. Потому что она не только была дочерью Кэтрин Пэк, но и воинственной ирландкой, для которой «будьте вы все прокляты!» и которая ни в грош не ставит чье-либо мнение.
Чарльз тревожился за ее здоровье. Иногда кажется, жаловался он, что ее может сдуть порывом ветра. Тем не менее она справилась со сменой нескольких небольших домов, в которые они переезжали, — на Нельсон-стрит, Пикарди-Плейс, Сьеннес-Хилл-Плейс, Либертон-Бэнк и опять на Сьеннес-Хилл-Плейс — и родила еще двоих детей. Ничто, казалось, не беспокоило ее после того, как 22 мая 1859 года в доме на Пикарди-Плейс у них родился сын Артур (кумир ее сердца).
Итак, через десять лет после рождения сына и через двадцать лет после того, как он приехал в Эдинбург, Чарльз Элтамонт Дойл, сидя в маленькой убранной комнатке рядом с кухней на Сьеннес-Хилл-Плейс, отложил в сторону кисти. Голоса жены и сына стали громче, и он слышал их лучше, несмотря на шум дождя.
Хотя дверь в кухню была полузакрыта, он мог представить себе Мэри, держащую в одной руке каминную щетку, а в другой — перчатку с тлеющими углями, и мальчика, сидящего на краю стола и болтающего ногами, одетыми в гольфы. Щетка и перчатка были быстро отложены в сторону, а Мэри достала из шкафа большие листы картона, здорово разрисованные и раскрашенные в Лондоне братом Джеймсом.
Мэри:
«Опиши мне герб, который изображен на этом листе».
Мальчик ответил моментально и без запинки, как отвечают, когда хорошо знают таблицу умножения.
«В серебре, — сказал он, — пояс, украшенный зубцами лазурного цвета, между двух голов в чернеди».
«И чей же это герб?»
«Нидхэм, Мадам».
«О! Молодец! Теперь опиши вот этот герб».
«В красном, — уверенно начал мальчик, — шеврон, находящийся в окружении орнаментов пятилистника». Тут он запнулся, но потом быстро и уверенно продолжил: «Десять пятилистников, четыре и два — в главном серебряном цвете».
«Так. А это чей герб?»
«Барклэй, Мадам».
«Теперь вот этот. И, пожалуйста, подумай, прежде чем говорить».
«В золотом, — уверенно заявил мальчуган, — на красном поясе пятиконечная звезда между… между…» Наступило тягостное молчание.
«Артур! А на этом щите тоже! Что ты говоришь?»
«Нет, это не пятиконечная звезда. У нее шесть концов; это звезда лучами!», Послышался шум, как будто кто-то в возбуждении танцевал на каменном полу.