— Может статься. Только вот, что я скажу милостям: господарев меч наилучшая расписка.
— Это верно, — поспешно согласились купцы.
Татарские послы, отужинав, сидели и слушали, ничего не понимая. Их было двое, один старый, с седой бородкой в виде мочалки, с толстыми черными губами, обветренными декабрьской стужей; другой — молодой и проворный, с почти белобрысым лицом, редко встречающимся у татарского племени. Это был Ахмет-мурза, тот самый, что за три года шесть раз побывал со своими отрядами в Польше. Старика звали Ливан Кадыром, и был он самым доверенным человеком Гирея.
— Что говорит начальник стражи? — спросил Ахмет купцов.
Старшина, учтиво поклонясь, поведал притчу с распиской. Старик счел нужным посмеяться, обнажив при этом последние оставшиеся зубы: два нижних, один — верхний.
— Есть и другой долг, — сказал он. — Тот не оплатишь и всем Покутьем. Спроси начальника стражи, ходил ли он со Штефаном-Воеводой в Коломию. Ходил?
— Говорит — не ходил.
— А может, хотя бы знает, что там было?
— Говорит, что молдавские и ляшские бояре изрядно там поели и попили.
— Возможно, но было там и другое, сам Штефан-Воевода — никому о том не говорит, только иногда булатным железом пишет. Расчет еще не окончен; и сей начальник стражи, если ему угодно, еще побывает в ляшской стороне.
Когда сотнику Тоадеру Боре перевели слова татарина, он задумался. Что там могло стрястись? Одному господу богу известно. Да и какое нам дело, рэзеши, до господарских забот? Конечно, можно делать вид, что знаешь обо всем на свете, а коль случится такой тайный промысел, то лучше молчать и улыбаться: дескать, мы тоже знаем толк в таких делах. А что, если его величество круль обругал Штефана-Воеводу? Возможно и обругал. Оттого, должно быть, и замирился вскоре господарь с султаном Баязетом. А все вроде не верится: ведь короли да цари люди иного склада, не оскверняют уста свои непотребными словами.
— Что бы там ни было — а вышло неплохо, — заговорил он, поворотясь к купцу. — Из-за той досады замирилась Молдавия с землей, откуда набегали волки. Теперь стада наши пасутся до самых дунайских заводей; турок не осмеливается хватать овцу, знает, что лишится головы. Такой мир и покой настал, что денно и нощно славим всевышнего, за добрую мысль господаря. Нашим хлебным ямам уже не грозит опасность; скотина тучнеет на полянах и отгонных полях. Наступили семь изобильных лет, про которые в книгах сказано. Господарь разъезжает по стране, жалуя людям земли и творя правый суд. И кое-кто из сермяжников за отвагу выходит в бархатишки. Искусные зодчие возвели новые хоромы в Васлуе, Яссах и Хырлэу, другие завершают в разных местах господаревы храмы; много милостей увидели от князя чернецы и попы. Теперь, что ж выходит? Раз у нас все хорошо, то следует и нам стать волками для других? Что говорит старый татарин?
— Хан опять поднимает рать?
— Этого он не может признать, — отвечал с улыбкой сучавский купец. — Но посольства князей и королей, в мирное время имеют свой особый смысл; ведь у них много дела нет на этом свете — им лишь бы воевать. Что еще угодно твоей милости спросить?
— Спроси молодого мурзу, хорошо ли погулял в Лехии на похоронах круля Казимира? Все королевские войска с панами были тогда в Кракове, а крымские отряды пустились в это время грабить.
— Не способно нам такое спрашивать. И так видать, что хорошо погуляли.
— А как им гулялось после похорон, когда круль Альбрехт собрал войско?
Купцы засмеялись. В самом деле, такого отважного и гордого короля давно не знала Польша. Кому не ведомо, какую трепку задал тогда Альбрехт татарам? И все же они успели нагрузить кибитки и умчаться восвояси. Татары не воюют; они нападают ради ясыря; таков их закон.
— По-своему они тоже правы: ведь саблей кормятся. Так вы говорите, господа честные купцы, что по весне пойдем походом в Лехию, мы с одной стороны, а они с другой?
— Ничего мы о той войне не знаем, честной боярин. Сохрани нас господь от опасности.
— А чего же тогда едут послы в Сучаву?
Купцы-армяне горько вздохнули. Они и впрямь побаивались новой войны. Будучи осведомленными обо всем, что делается на свете, они знали, что Штефан-Воевода основал свою власть в Покутье не только на мире с султаном, но и на докончании с ханом Гиреем и русскими князьями, властвовавшими на севере по ту сторону польского королевства. Однако было доподлинно известно и другое: круль Альбрехт посулил в Сейме гибель всем врагам Польши: "А потому, — заявил его величество, — тот, кто захватил одно Покутье поплатится двумя". И татары, повадившиеся ходить в Польшу, не найдут обратной дороги. Что же касается Молдавии и Покутья, его величество Альбрехт учинил совет с братом своим Владиславом, угрским королем, и хотя никто не говорит открыто о том, что было решено на том совете, все же некоторые знают. Ох, ох, как трудно торговому люду промыслить золотую денежку, когда князья мира затевают столько войн!
На второй день послы и купцы пустились в путь, с ними ехал и его милость рэзеш Бора, отслуживший свой срок. Зима стояла снежная и студеная. Ледяные мосты на реках были, казалось, воздвигнуты из белого кремня. Повсюду, в лучах неяркого солнца лежали сугробы и волнистые заносы. Села дымили на косогорах. Сани путников, звеня колокольчиками, скользили по гребням холмов. В Бырладе застали они силистрийского санджака Малкоча, который тоже вез дары в Сучаву к Штефанову дню; и санный поезд, идущий от Лимана, пристал к санному поезду Махмуд-аги, и вместе они поспешили к большому господареву шляху.
Много разных послов и купцов перебывал о той зимой и следующим летом в стольной Сучаве. Приходили тайные грамоты от турок, татар, от брашовских купцов, а то из ляшской стороны от людей, состоявших у господаря на жалованье. И снова сокрушался Штефан, узнавая из грамот и от людей о кознях соседних правителей. Сам он был занят мирными державными делами, трудолюбиво поспевая повсюду, не забывал он и о душе: в унижении и поражении славил он имя Христа, возводя во всех уголках Молдавии каменные обители. В праздник […] собралось столько народу поклониться мощам Иоанна Нового, — кто на крытых возах, кто верхом, кто пешком, — столько было поднесено даров, что сердце Штефана исполнилось радостью за клирошан своих и господарев храм в Сучаве. А вот доставленные вести свидетельствовали о зависти и новых кознях соседей.
Тридцать с лишним лет стремился князь соединить силы венценосцев во имя защиты креста, а их величества одолевала лень, и оставили они его одного в лихую годину поражений. А теперь сами ополчаются — и не на язычника, а супротив него, брата во Христе. Такова расплата за деяния и сподвижничество его! Посланцы турок, побежденных им у Высокого моста, прибывали к господареву двору в Штефанов-день с дарами и ласковыми грамотами, признавая силу и власть князя, а соседние короли вынашивают тайные замыслы, дабы стереть его с лица земли.
"Верно говорят, — раздумывал про себя Штефан-Воевода, — что гром не грянет среди ясного неба". Страдания недавно прошумевших лет и унижение, перенесенное в Коломии, давали господарю право искать друзей в другой стороне и сеять рознь меж ними и ляхами. Подобные политические дела и составляют основное занятие властителей народов; следовательно, и господарь Штефан позволял себе ради блага Молдавской земли то же, что позволяли себе другие венценосцы ради вотчин своих; замирившись с турками на Дунае, призвал великого московского князя Ивана Васильевича и крымского хана Гирея вторгнуться в польские земли, мысля обезопасить тем самым свои рубежи и с ляшской стороны. С венгерским королевством Штефан тоже жил в мире, а с семиградскими князьями был в дружбе и приятельстве. Стало быть, оставалось отплатить, — с лихвою — за рану, нанесенную его честолюбию.
Будучи учеником Христа, он мог, конечно, простить оскорбление. Но на великом пиру в Штефанов день — господарь, лукаво улыбнувшись, по своему обыкновению, заверил советников своих, что не намерен забывать коломийской утехи. Будь он иноком — подставил бы и вторую щеку; но он — божьим изволением, — князь и господин; а посему не желает забывать обиды; а грех, который он совершил, будут отмаливать чернецы в монастырях и попы в церквах. Итак, натравив и других князей на польского и дождавшись удобного времени и повода, он вторгся с войсками в Покутье и отодвинул к северу порубежные знаки с изображением тура. Может, это и вызвало недовольство Альбрехта. Но дело было не только в этом. Как бы ни провинился Штефан-Воевода пред ляшским крулем, не следовало бы забывать, какую пользу приносил он в прошлом, сколько вынес, как много жертв понес он в войнах, ради того, чтобы Польша могла спокойно веселиться. Если уж турецкое царство забывает поражения, нанесенные ему самым грозным врагом, то неужели Альбрехт не простит старого друга родителя своего? Пускай он слишком далеко зашел, отторгнув покутские земли в пользу Молдавии. — но ведь можно по-братски договориться, обсудить права и рассмотреть оные заемные письма, о которых идет спор.