Спустя годы появится песня группы Alice in Chains, в которой в двух словах будет сказано то, во что Агриппинус верил в глубине души: "Если я не могу быть самим собой, мне лучше умереть".
Индивидуальность и самостоятельность - эти вещи многие люди преподносят на словах, на деле же они стали почти новой формой конформизма. Мы говорим о том, что нужно быть уникальными личностями, позволять себе сиять, но в глубине души мы знаем, что это всего лишь разговоры. Под давлением, когда это действительно важно, мы хотим того же, что и все остальные. Мы делаем то же самое, что и все остальные.
Но только не Агриппинус. Он был готов выделиться, стать ярко-красным, даже если это означало быть обезглавленным или сосланным.
Это желание не было вызвано самолюбием или любовью к вниманию, как это, к сожалению, бывает даже у тех редких мужчин и женщин, которые отвергают условности.
"Правильно хвалить Агриппина, - говорит нам Эпиктет, - потому что, хотя он был человеком высочайшего достоинства, он никогда не хвалил себя, а краснел, даже если его хвалил кто-то другой". Именно принципиальность принесла Агриппину славу, но если бы он мог выступать наедине, не привлекая внимания, он бы так и сделал.
Свою славу он приобрел благодаря умелой службе в качестве губернатора Крита и Киринеи, удивляя многих своей преданностью администратора, в то время как другие использовали те же должности для пополнения своих карманов. Тацит рассказывает, что Агриппин унаследовал "отцовскую ненависть к императорам" после несправедливости, которую он видел по отношению к своему "невиновному" отцу. Это действительно была несправедливость - ведь его отец не только, скорее всего, был невиновен, но и его реальный смертный приговор был приведен в исполнение после того, как очень чувствительный император был осмеян дворцовым карликом за то, что колебался в этом вопросе. Примечательно, что это нелепое издевательство над судом ничуть не уменьшило приверженности Агриппина к закону и к его справедливому и добросовестному применению, когда эта обязанность впоследствии выпала на его долю.
"Когда Агриппин был правителем, - с восхищением вспоминал Эпиктет, - он пытался убедить тех, кого приговаривал, в правильности вынесенного им приговора. "Ибо, - говорил он, - я подаю свой голос против них не как враг или разбойник, а как куратор и опекун; подобно тому как врач ободряет человека, которого оперирует, и убеждает его подчиниться операции".
Такая преданность была все более необычной в империи, где скупость вознаграждалась, а принципы были багажом. Однако Агриппину, похоже, и в голову не приходило быть каким-то иным, кроме как чистым, преданным и ясноглазым.
В знаменитом обмене мнениями, о котором нам поведал Эпиктет, к Агриппину обратился философ, который размышлял, стоит ли ему присутствовать и выступать на каком-то банкете, устроенном Нероном, для которого, как мы можем предположить, Сенека подготовил речь. Агриппин сказал ему, что он должен пойти. Но почему, спросил тот? Потому что ты даже думал об этом. Для меня, - ответил Агриппинус, - это даже не вопрос.
По мнению Агриппинуса, не должно быть никаких раздумий и колебаний по поводу правильного решения. Не должно быть взвешивания вариантов. "Тот, кто однажды предается таким размышлениям, - говорил Эпиктет об Агриппине, - и переходит к исчислению ценности внешних вещей, очень близко подходит к тем, кто забывает свой собственный характер". Характер - это судьба, так говорил Гераклит - один из любимых авторитетов стоиков. Это было верно для Агриппина, как когда-то давно для Аристо и Катона. Он считал, что только характер решает сложные вопросы, причем делает это четко и ясно. Не требовалось никаких расчетов, никаких размышлений. Правильный поступок был очевиден.
Когда Агриппина в конце концов обвинили в заговоре против Нерона, он, как и его отец, оказался на скамье подсудимых. "Надеюсь, все закончится хорошо", - сказал он другу, когда начался суд, а затем, заметив час, напомнил ему, что пришло время для ежедневных упражнений. Пока сенат решал его судьбу, пока его жизнь висела на волоске, Агриппин занимался спортом, а затем расслаблялся в холодной ванне. Как Катон перед смертью насладился последним ужином, так и Агриппинус хорошенько попарился перед тем, как ему принесли новость: Ты осужден.
Обычный человек мог бы упасть на колени или проклясть несправедливость. Агриппин не выдал ни тревоги, ни страха по поводу своей судьбы. У него были только практические вопросы. Изгнание или смерть? Изгнание, сказали его друзья. Конфисковали ли они мое имущество? Нет, слава богу, сказали они ему. "Очень хорошо, - сказал он, - мы пообедаем в Арисии".