Потом мы ехали на его грузовике, фары перебирали стволы. Осветилось стадо кабанов, — сбившись, как опята у пня, они суетливо толкались, сходя с дороги.
Потом мы снова сидели на террасе. Смело кипел чайник, запотевали черные окна.
— Ну, а как Лорка? — спросил Дзыня.
— Нормально! — ответил я. — И чем дальше гляжу, тем больше понимаю: нормально! Недавно тут поругались мы с ней, так и дочка, и даже щенок к ней ушли. Что-то в ней есть! — усмехнулся я.
— Вообще, она неплохой человек, — снимая табачинку с мокрого языка, кивнул Дзыня.
— А... с Аллой Викторовной у тебя как? — спросил я.
— Никак...
— Ясно. А у тебя как с Дийкой? — я повернулся к Лехе.
Леха не отвечал.
— А в больнице как у тебя? — перескочил на более легкую тему Дзыня.
— Нормально! — ответил я. — Говорят, что, когда с операции меня везли, я руки вверх вздымал и кричал: «Благодарю! Благодарю!»
— Да-a. Только могила тебя исправит! — язвительно улыбнулся Дзыня.
И вскоре снова началась напряженка: спички кончились и остыла печка.
— Неужели нельзя было сохранить последнюю спичку?! — тряся перед личиком ладошками, выкрикивал Дзыня.
— Слушай... надоел ты мне со своими претензиями! — окаменев, выговорил Алексей.
Дзыня плюхнулся на пол террасы, долго ползал, ковыряясь в щелях, и наконец вытащил спичку, обмотанную измазанной ваткой, — какая-то дама красила ею ресницы и бросила.
Дзыня тщательно осмотрел спичку, чиркнул, понес огонек к лицу. Леха стоял все такой же обиженный, отвернувшись. Я дунул, спичка погасла.
Мы все трое обалдели, потом начали хохотать. Мы хохотали минут десять, потом обессиленно вздохнули, словно вынырнув из-под воды.
— Ну все! — произнес я коронную фразу. — Глубокий, освежающий сон!
— Эй! — закричал Леха, вышедший во двор. — Вы, дураки! Давайте сюда!
По темному небу катился свет, — северное сияние! — словно какой-то прожектор достиг бесконечности и блуждал там.
— А не цветное почему? — обиделся Дзыня.
— Тебе сразу уж и цветное! — ответил я.
Ночью погасшая было печь неожиданно раскочегарилась сама собой, — трещала, лучилась сквозь щели и конфорки. Мы молча лежали в темноте, глядя, как розовые волны бежали по потолку.
ОШИБКА, КОТОРАЯ НАС ПОГУБИТ
Все дни в командировке я был занят до упора и только перед самым отъездом успел зайти в знаменитое местное кафе. Оно называлось «Молочное», однако, когда я спустился вниз, в полированный темноватый прохладный зал, оказалось, что здесь продают и джин, горьковатый, пахнущий хвоей, и зеленый итальянский вермут, и чешское пиво.
Такая трактовка названия, не скрою, порадовала меня.
Я сел на прохладную деревянную скамейку, стал приглядываться в полутьме. Сначала я моргал, ничего не видя, но уже через несколько минут был поражен обилием прекрасных, молодых, скромных, серьезных девушек, тихо сидящих над глиняными кружками, в которых подавалось, как я выяснил, кофе со сливками.
Если не сделать сразу — то не сделаешь уже никогда, и я, не дав себе опомниться, пересел за соседний столик, где сидела прекрасная тоненькая девушка с большим, толстым портфелем под боком. Как она таскала этот портфель, такая тоненькая?
Никогда в жизни я еще не говорил так складно. Незнакомый город, новое место, — все это действовало на меня, взвинчивало. Сомнения мои, печальный опыт, — этого здесь не было, я не взял этого с собой, как выяснилось.
Больше всего я люблю таких девушек — серьезных и грустных (хотя среди знакомых моих никогда таких не было), и вот эта девушка была именно такой.
Кривляки, кокетки, — пропади они пропадом!
— ...Знаете, — уже через час, волнуясь, говорила она. — Я не могу побороть ощущения, что, если вы уйдете, это будет какой-то потерей в жизни.
Ее лицо неясно розовело в полутьме, рядом со мной была только ее рука — тонкая, с синеватыми прожилками на запястьях, с тоненьким кольцом на безымянном пальце. Ее голос — чистый, дрожащий, иногда вдруг, с усилием, насмешливый.
— Каждый человек, который уходит, — потеря, — говорил я, дрожа. — Но сейчас я тоже чувствую что-то необыкновенное...
Мы взялись вдруг за руки, испуганно посмотрели друг на друга... Сидящий за нашим столом румяный, яркоглазый человек вдруг повернулся ко мне.
— Простите, — чуть встревоженно сказал он, — вы...
Он назвал мою незатейливую фамилию.
— Да! — удивленно сказал я. — А что?