Мы выкинулись на какой-то островок.
— Начисто вырвало! — он показал кусок борта с привинченным к этому месту колесиком, через которое пропущен был тросик дистанционного управления, — от штурвала назад, к рулю.
— Ну, что делать-то теперь будем?
— «Привет-М»! Привет всем! — снова хвастливо забормотал Николай.
Вопреки правилам, на воздухе и на ветру его развезло. Я чувствовал себя попавшим в дурацкую и, главное, неуправляемую ситуацию.
Волны накатывались все выше. Холодок опасности прошел вдруг по моему животу.
— Надо вырубать! — вставая, проговорил Николай.
— Что вырубать? — кричал я на сильном ветру.
— Заплату... чтоб колесико на ней укрепить!
Николай долго громыхал в сундуке.
— Мать честная, неужели забыл?
Покопавшись, он вытащил оттуда кусок жести и топор.
Потом, стоя на коленях в песке у мокрой деревянной колоды, я прижимал красными руками к колоде кусок жести, а надо мной, покачиваясь, с закинутым за спину топором нависал Николай.
Все было как на известной картине Репина «Отец Мирликийский избавляет от казни невинно осужденных», только самого Мирликийского в картине этой явно не хватало!
«Когда ж он наконец вдарит?» — думал я, сжавшись, но у него все-таки хватило здравого смысла не ударить.
— Нет! — вздыхая и опуская топор, сказал он. — Так дотянем!
Кое-как Николай довел свою шхуну до берега, пристегнул ее на замок, снял мотор. Чувствовалось, что происшествие это не является для него чем-то из ряда вон выходящим. На берегу, после залива, было тихо и тепло.
— Николай! — неожиданно спросил я. — Ты в Эрмитаже когда-нибудь был?
Николай добросовестно задумался.
— Да, заходил два раза, — неохотно проговорил он, — да оба раза бесполезно.
— Что значит — бесполезно? — удивился я.
— Да так. Оба раза драться пришлось.
— С кем же там драться? — удивился я.
— Да первый раз, только захожу в гардероб, — Маратка Гасеев. Ну, мы еще в армии с ним недолюбливали друг друга. Ну и тут сцепились. А второй раз — просто какой-то козел. Так оба раза дальше гардероба не попадал.
— Может, еще раз попробовать? — сказал я, удивляясь такому неожиданному использованию Эрмитажа.
— Да ну... бесполезняк! — Николай устало махнул рукой.
Когда мы, вернувшись в город, вошли в наш двор, мы увидели стоящую посреди двора длинную иностранную машину — собственность капитана торгового флота, живущего этажом выше нас.
Рядом с капитаном и его машиной стоял Димка Соколов, из соседней парадной.
— ...Ну, и отрихтовать! — говорил Димке капитан.
— Ну ясно! — пыжась, говорил Димка.
— Вот, стукнул один идиот! — увидев Николая, капитан показал на вмятый багажник своей машины.
— Да-а-а... это дело у меня вырвалось с рук! — сказал мне Николай.
Через пару недель старуха выписалась из больницы, «распатронив», как она сказала, там всех, и снова в столовой на втором этаже торгового центра слышны были производимые ею крики и грохот.
Жизнь их снова вошла в привычную колею, — с многолюдными сборищами по субботам, с пронзительными криками: «Николай!», с поздними визитами ко мне Витальки и Тони.
Как-то, в качестве парламентера, я долго разговаривал с Аллой.
— Как же! Станешь тут ласковая! — сказала она. — А кто будет весь этот содом в руках держать?
И действительно, кроме прочих, ей ведь добавилась еще забота! Помню, как я удивился, впервые встретив ее во дворе с коляской. Вроде бы ничего по ней не было заметно, такая же толстая была, как обычно, — и вот.
— Девочка? — спросил я ее, ориентируясь по цвету коляски.
— Девочка! — улыбаясь, сказала Алла. — Давно девочку хотела! — словно забыла, что одна девочка у нее уже есть.
Долгое время я о ребенке этом не вспоминал (тем более оказался он очень спокойным и никогда не плакал),
А года через полтора я увидел, как дед бродит по двору уже не один, а водит за руку маленькую девочку, — трогательная картинка!
Да и сам двор за эти годы переменился. Нелепые прутики, воткнутые там-сям, выросли, стали деревьями: одно — сиренью, другое — вишней. Разрозненные деревца образовали сплошной сад.
Однажды под сенью этих кущ я встретил Тоню, бегущую с какими-то баночками, на которых был нарисован румяный ребеночек.
— Что, родила, что ли? — спросил я.
— Да нет, это Ленке, — сказала она.
Тоня после рождения сестры стала чаще бывать дома и во дворе, все свободное время возилась с ней; посадив на скамеечку, играла с ней в ладушки.