Сделаем же нашим бедным кинодетям счастливое детство!..
Но главное — вернуть те мгновения из жизни отца и удержать их посредством кино! Примерно это я сбивчиво изложил.
— И я о таком мечтаю! — воскликнул Тимур.
Моя задача — убедить директора (и режиссера, если увижу его), что надо доснимать ребят! Ведь это, как я с трудом понял, детский фильм — а они наснимали бог знает кого! А где счастливое детство… пусть даже протекающее в сложные годы? Украли его у детей? Вместе с деньгами? Это я запальчиво высказал — пока что Тимуру. Скажу и «где надо»! Если дадут. Иногда я становлюсь крайне смелым!.. Но редко. Лишь тогда, когда это глубоко задевает мои личные интересы.
— Снимаем! — смело сказал я Тимуру, — я все напишу.
— Надо найти те места! — задумчиво сказал Тимур.
— …Это верно.
Тимур ушел — готовиться к съемкам. Ада Львовна принесла груду книг о Ташкенте. Я стал смотреть — и сразу же «утонул» в истории Ташкента, древней — и недавней.
Сколько друзей у меня, веселых и талантливых, рассказывают, что во Вторую мировую спаслись благодаря Ташкенту! И еще тема — наша помощь Ташкенту после землетрясения. Да — был Советский Союз, братство народов.
Вот поймать ушедшее время, вернуть его — наша с Тимуром задача. Пусть в этом никогда не оседающем пыльном столбе вечности сверкнет хоть несколько пылинок из жизни отца — и я буду считать свою поездку удачной.
Я уже начал ощущать ту жизнь. Чувствую — она шла где-то рядом. Мне уже мерещится, что и я жил в этом городе.
Я вернулся в мой «номенклатурный рай», отобедал и, хотя клонило в сон, пошел — в поисках волшебных видений, которые, я надеюсь, будут ничуть не хуже, чем сон. По желтой земле улицы Пролетарской с булькающими арыками по бокам, под лиственной сросшейся крышей, закрывающей знойное небо, я вышел на короткую улицу Павлова и двинулся по ней. Еще с Пролетарской виден был холм, похожий на варежку с отдельно торчащим большим пальцем. Это, как я вычитал в библиотеке, холм, называющийся «Сад Тысячи Урючин», самое древнее поселение в Ташкенте. Я постоял перед ним, пытаясь пронзить время. Жизнь здесь была еще во II–I веке до нашей эры. Но до сих пор археологи тут находят кувшины и наконечники мотыг! И даже звонкие мухи, как я себе внушил, стоя на этом пекле, из того времени!
И начались съемки! Я стоял у арыка, возле дороги. Конечно — овец было не столько, сколько при отце. Тимур, при всех его связях, сумел раздобыть всего баранов сорок, но в кино получилось — сплошной поток! Шли они и утром, когда солнце было с другой стороны, за деревьями. Садилось солнце — а овцы все шли и шли, поднимая пыль, в этот час уже пронизанную насквозь низким солнцем. Удалось через вставку крупного плана — баран, пытавшийся заскочить на овцу — сшить эти два куска, создать ощущение непрерывного, пыльного, бесконечного шествия. Вот она — сила искусства. На бешеной скорости проскакал пастух в халате и чалме. Я с трудом признал в нем администратора Женю — от него веяло подлинной дикостью. Я побывал там!
А после произошло изгнание из рая. В моей комнате меня ждал «суд» — молча сидели в креслах директор, красивый седой старик (режиссер, директор студии — я так этого и не узнал), Женя с покаянным видом.
— …Ты что делаешь? — спросил меня директор.
Мое новое обиталище найти оказалось нелегко. Улица Достоевского — это хорошо. Но стояли, в основном, одноэтажные старые дома. Куда меня направили, было как-то неясно. В общем — подальше, к Достоевскому! Наконец, что-то похожее на отель. Вошел. Мушиные перекрученные липучки. Вентилятор под потолком, но — неподвижный. Портье в тюбетейке, задумчиво пьющий чай.
— Звонили? — искренне удивился моему вопросу. — Попов? Нет! Деньги есть?
Аванс мой давно кончился.
— А ничего… не передавали?
— Нет.
Я нашел себя на Алайском рынке. Еще с первого, полного надежд, приезда сюда я запомнил: когда вечерело, продавцы остатки товара, слегка подпорченные, отдавали нищим. Озирая ряды, я сглотнул слюну. Голоден? Нет — пока не настолько. Но что-то странное уже происходило со мной.
Я вспомнил, как у нас в Зеленогорске, на аллее с высокими деревьями увидел в канаве бомжа. Он посмотрел на меня вдруг с каким-то восторгом.
— Ты что? — спросил я его.
— Похоже, умираю! — пробормотал он.
— Так надо же… — я дернулся.
— Погоди! Так ярко все видно… как никогда! — с блаженной улыбкой произнес он.
И со мной, что ли, то же? Я сидел на какой-то ступеньке, с которой меня почему-то не гнали, и смотрел. Все почему-то виделось с какой-то особенной, прощальной, что ли, — яркостью? Не хотелось двигаться, упускать это. Ко мне подошел солидный пожилой узбек в темном плаще, в меховой ушанке, с золотыми зубами, с толстым портфелем.