Больше всего, однако, Гарри поразила палатка, которую ставили они с Гермионой - остальные, будучи чистокровными магами, понятия не имели о маггловских способах установки походного снаряжения. Снаружи она выглядела обычнейшей из всех обычных палаток, но внутри была самой настоящей трёхкомнатной квартирой. «Эх, мне бы такую штуку в чулан…».
Пока готовился обед, явились Билл, Чарли и Перси. Не успел обед закончиться, как рядом с палаткой нарисовался Людо Бегмен, глава департамента магических игр и спорта. Он напомнил Гарри школьника, несмотря на то, что окончил школу ещё тогда, когда Гарри и в проекте не было. И Гарри совершенно не понравилось, что Бегмен заключил с близнецами пари на исход матча. Гарри чуял в этом человеке червоточинку… слабость, не подлость, а просто непонимание чего-то, какой-то важной вещи. В общем и целом, Бегмен Гарри не понравился; сам же глава департамента магических игр и спорта проникся к Гарри искренней приязнью - разумеется, предварительно рассмотрев шрам во всех подробностях.
Интересно, а пластической операцией этот шрам свести можно? Деньги, в конце концов, есть…
* * *
Игра началась, когда стемнело; к тому времени все успели прибыть и обустроиться. Гарри и семья Уизли одними из первых поднялись в ложу - элитную Высшую ложу: контролёр, проверявший билеты, завистливо косился на компанию везунчиков.
В ложе никого не было, если не считать грустного донельзя домового эльфа, занимавшего для кого-то одно из мест. Гарри даже не рискнул заговаривать с этим эльфом, памятуя манеру Добби чуть что биться головой обо что-нибудь и винить себя во всех смертных грехах. Что-то подсказывало Гарри, что большинство домовых эльфов именно таковы, и лучше их не провоцировать, если не любишь наблюдать за отъявленным мазохизмом воочию.
Впрочем, ложа быстро заполнялась высокими гостями. Например, явились болгарский и английский министры магии. Фадж поздоровался с Гарри по-свойски, как будто они были хорошими друзьями (Перси молча истекал завистью), а болгарский министр, лепеча что-то на своём языке, ткнул пальцем в шрам Гарри с таким ажиотажем, что Гарри еле увернулся и поспешно начесал пятернёй чёлку на свой несчастный лоб.
- А вот и Люциус! - радостно воскликнул Фадж, в очередной раз обернувшись ко входу в ложу. Люциуса, наверно, и ждал. - Добрый вечер, Люциус, Нарцисса! Здравствуй, Драко!
К трём пустующим местам - как раз позади мистера Уизли, Рона и Гарри - пробирались Малфои: отец, мать и сын. При виде Драко Малфоя Гарри крепко сжал губы, чувствуя, как наливается неконтролируемой яростью. Ярость вздымалась внутри него тяжёлой горячей волной; руки чесались врезать по непроницаемому точёному лицу ещё раз, как в поезде… а ещё - сбить с ног, сломать рёбра точным пинком, размазать наглую ухмылку превосходства.
Это была даже не ненависть: Гарри не мог ненавидеть что-то - не кого-то, а что-то! - настолько иное, чуждое, как Малфой, существо из другого измерения, со своей извращённой логикой и моралью. Это была сильнейшая брезгливость вкупе с омерзением, гадливостью и удушливой, необузданной яростью. Такое бывает с людьми, которые терпеть не могут тараканов. Недаром же такие люди, в принципе, не боятся тараканов, и несчастные насекомые, по сути, ничего плохого им лично не сделали, кроме как попались им на глаза, но они гоняются за усатыми обитателями подполья с тапками и газетами, стремясь превратить в мокрое пятно на полу. Зачем? Почему? С точки зрения тараканьего сообщества, такое поведение - варварство и дикарская жестокость, но людям и в голову не придёт прислушаться к мнению тараканов. В данном же случае у Гарри были и более внятные причины желать Малфою превратиться в мешок переломанных костей и повреждённых внутренних органов, чем общая неприязнь и несходство идеологий.
Он всё ещё помнил изнасилование.
Тогда, сразу после, он ушёл в себя, инстинктивно пытаясь заглушить боль, стыд и унижение. Апатия была ему щитом и пропастью одновременно, и дело могло дойти до того, что он стал бы «овощем», безучастным ко всему, но встреча с Сириусом вернула его к жизни. А потом что-то странное начало прорастать в нём под солнечными лучами, сразу же, то самое, что порой сбивало дыхание летом, в саду у Дурслей, и ему было решительно не до Малфоя. Он ухитрился решительно забыть о событии, которое куда более эффектно, чем ему самому хотелось бы, начало его пасхальные каникулы. Но к ощущениям от солнечных лучей он привык, апатия не возвращалась, и никто и ничто не мешало Гарри кипеть, бурлить изнутри таким гневом, какого он никогда прежде не испытывал. Он хотел отомстить за жгучую боль, за острый, густой запах своей крови, за багровый след тела на простыне, за унижение - противное, тошнотворное, как протухшее яйцо, уроненное на собственные колени и расколовшееся.