— Отвяжитесь вы со своим Христом, уж сто раз просила, не болтайте чепухи. Вместо того чтобы чудачить, лучше бы картошку почистили! — крикнула молодуха и повернулась к Витольду, который сидел у печи и, обжигая губы, пил горячее молоко. — Какой там Христос! Таких Христосов теперь полно в округе. По весне немцы брата моего убили, на этом дворе, возле сарая убили, и на мать затмение нашло с горя. Совсем с той поры умом тронулась. Попей, попей горяченького. Молоко — наилучшее лекарство. Какой там Христос? Немцы вели через деревню русского. Русский он был, потому как по-русски просил подать водицы. Из какого-нибудь лагеря сбежал или из эшелона, а может, это был русский партизан? Голова разбита, окровавлена — вот и весь его терновый венец, который матери в ее помрачении померещился. Пей. Сразу же за деревней с ним и покончили. Упал он, а подняться не смог, так немцы его прикладами и сапожищами забили насмерть. Есть там холмик песчаный, вроде бы та его Голгофа, о которой мать бредила. Я тебя ни о чем не спрашиваю, хочешь идти — ступай с богом, скатертью дорожка, твое дело, но если хочешь отоспаться — оставайся. Выглядишь ты хуже некуда и далеко не уйдешь… — Я спал целую неделю, а сейчас уже темно, пойду… — ответил он тихо, возвращая кружку молодухе. А старушонка вдруг вскочила с колен и с неожиданной резвостью подбежала к Витольду: — Никого не слушай, меня слушай, это был истинный Христос. — Она смотрела на бледного, изможденного парня, как на своего сына, которого несколько месяцев назад скосили автоматной очередью под окнами собственного дома. Ночь была очень долгой. Витольд открыл глаза — вокруг бело. Белый потолок, белая дверь, белая перина, и даже тетка в белом свитере, прислонившаяся к белой печке. Ванда была начеку и поэтому заметила, как у него дрогнули веки. И вот уже она рядом, над ним, поправляет перину, подушку, меняет компресс. Он услыхал торопливую капель, как будто дождь забарабанил по железной кровле, и спустя минуту благостная прохлада облепила его горячий лоб. — Витек, мальчик мой дорогой, — ойкнула тетка Ванда. Холодная тряпица на лбу постепенно нагревалась. Из нее сочилась вода, и у Витольда возникло мимолетное ощущение, будто свершилось доселе невозможное. Теплые капли на щеках — подождал, пока сбегут пониже, лизнул языком. Капли не были солеными, это только вода. — Я спал? — Он попытался вспомнить, когда пришел, как попал сюда. — Уже второй день спишь, но был доктор, и, по его мнению, самое худшее уже позади. Я патентованное вливание раздобыла в Замостье, тебе надо лежать в постели, ты перенес тяжелейший шок, и воспаление легких угрожало, и два ребра повреждены, поэтому так туго эластичным бинтом спеленут. — Два дня? — Молчи, я все знаю о вашей беде… — Она снова над ним склонилась и начала осторожно ловить капли, которые катились с мокрой тряпки на лоб, а со лба на щеки. Эти компрессные слезы. — От кого узнала? — Он попытался привстать, сбросить с себя пухлую перину, так как чувствовал, что тонет в собственном поту, но тетка схватила его за плечи и придерживала до тех пор, пока он не перестал дергаться. — От тебя узнала, бедняжка. Потом-то один знакомый звонил в Избицу, и все, увы, подтвердилось, но сперва от тебя все узнала. Не помнишь? Ничего удивительного, ведь ты пришел в таком состоянии, даже описать трудно. Пришел полумертвый. Я растирала тебя спиртом, чтобы разогреть заледенелое тело, а ты говорил, говорил, не открывая глаз. Я плакала, вероятно люди на улице слышали мой рев, а ты заунывным голосом о нашей трагедии рассказывал, таким не по-людски заунывным, что мне подумалось: «Господи, он уже никуда не годится, помешался, бедняга, с горя». Ох, парень, почему такие беды на нашу семью валятся? — Она наклонилась к Витольду, поцеловала его в лоб. — Почему вы были такими безрассудными? Что можно спасти, спасая двух евреек или даже сто евреек? Безрассудные и наивные люди. Твой отец не допустил бы этого, будь он дома… — Неправда! — крикнул Витольд, рванулся, уронил компресс со лба. — Я горжусь моим отцом, это он соорудил на чердаке тайник. Скажи, наконец, как жить иначе? Кто должен помогать евреям, кто должен их прятать на земле, где они родились? — Ладно, лежи спокойно… — ее напугала внезапная горячность Витольда. И она вышла. Он видел, как тетка стоит в передней перед зеркалом и рассматривает свое лицо. Отяжелевшие веки опустились, а когда открыл глаза, тетки уже не было на кухне. Резко звякнуло стекло, затем воцарилась тишина, все более мучительная, от которой разламывалась голова… Что со мной творилось до того, как постучал в эту дверь? Был Христос на Голгофе, и была кружка горячего молока. Потом бор меня упрятал, в самой чащобе, высокий сосновый бор. А мужик, который ехал на телеге? По эту сторону леса? Или по ту? Две тощие лошади тянули повозку без особого напряжения. Мужик брезентовую накидку с головы сбросил: у меня найдется для тебя работенка, чего еще ищешь? На что тебе Щебжешин? В Щебжешине, как в Туробине. Мужик остановил лошадей: садись, бедолага, подвезу, куда надо. А в телеге — кочаны капусты. Ты, похоже, давно идешь, далеко еще?.. Ванда проскользнула в комнату, держа в одной руке бутылку водки, а в другой — наполненную рюмку. Села у окна, они смотрели друг на друга и молчали. Потом она медленно поднесла ко рту рюмку с какой-то трагической сосредоточенностью, и даже крупные слезы покатились по ее бледным щекам. — Я не собираюсь от тебя ничего скрывать, — сказала тетка, отставляя пустую рюмку. — Я больна, из-за водки. Она меня убивает, она же и поддерживает. Если бы пила тайком, скрываясь от тебя, было бы еще хуже. Я стыжусь и хочу, чтобы ты видел мой стыд. Если осуждаешь меня, осуждай вслух, не мысленно. Так будет лучше. — Сонливость его одолевала или повышалась температура? Близился вечер, а ведь горячка особенно по вечерам лютует. Слова тетки рассыпались в воздухе, бессильно опадали на пол, словно поначалу полсвета обегали и лишь теперь, уже ничего не значащие, возвращались под этот щебжешинский кров. — Вчера, Витек, я заказала панихиду по мамочке твоей, моей бедной Ирене. Нет у нас приходского храма, святотатство свершилось, слышишь меня? Немцы отдали костел святой Катажины православным, отныне там церковь. А нашу панихиду отслужат в кладбищенской часовне. — Сонливость одолевала, однако Витольд переборол ее остатками сил и сказал, чтобы уснуть с чистой совестью: — Я напрочь погорел. По счастливой случайности вырвался из тюрьмы. Если гестапо дознается, что скрываюсь у тебя, то и ты, и ты… — Если дознается, то и я, но не думай теперь о таких вещах… — Она отставила бутылку и подошла к ночному столику, где лежал термометр.