Ромблев запомни, ибо там получил ты настоящее боевое крещение. Они шли все увереннее, ободренные нашим молчанием. Так близко подпустили их, что капли пота были видны на лицах и хоть пуговицы на мундирах считай. Руки у тебя дрожали, тряслись, я хотел шепнуть: держись, не тебе первому открывать огонь. Но тут ротный выкрикнул команду, грянули дружно все наши пулеметы, и ты с близкого расстояния мог увидеть, как валятся на землю непобедимые, как послушно умирают, как бегут без оглядки, теряя автоматы. Они любят иметь дело с безоружными. На твоего отца набросились впятером, и каждому хотелось урвать частицу победы над ним, хотя достаточно было бы одного выстрела, чтобы покончить с истерзанным человеком. Ты стрелял сосредоточенно, истово, словно разгадал мои мысли. Позади нашей цепи начали рваться мины, осыпая нас осколками и песком. Ты, пожалуй, не слыхал этих разрывов, охватила тебя великая глухота, и я гордился тобой. Стреляй, «Старик», поверь мне, что и твой отец, и все наши убитые только такой отходной и ждут от нас. А ранило тебя вечером, когда бой стихал и только фашистская артиллерия прощупывала наши позиции. — Кажется, задело меня… — удивленный шепот и еще большее удивление в глазах. Ты трогал мокрую, потемневшую на груди рубаху и разглядывал окровавленные пальцы. — Ничего страшного, будет о чем ребятам рассказать в деревне… — А вы видали, как я им врезал? — Уложил с десяток, везло тебе сегодня, «Старик». — Он поддакнул мне кивком. Немного погодя батальон разделился на мелкие группы, ибо только так можно было прорваться сквозь кольцо вражеского окружения.
Вернулись из разведки Войтек и «Налим». Сумерки уже поглотили нас, и мы принялись готовиться к броску через зеленое поле, ставшее черным. «Краюха» поправил носилки, сооруженные из двух жердей и непромокаемого плаща. — «Старик»… — я наклонился над парнишкой. — Еще один рывок, последний решающий рывок — и кончится твое путешествие. Будешь когда-нибудь вспоминать о нем, будешь перебирать день за днем в памяти, чтобы при сравнении стали очевиднее все контрасты. И когда, оглянувшись вспять, увидишь это свое, полное лишений лесное житье, покажется тебе оно самой прекрасной порой твоей жизни. — «Старик» не ответил, и я еще ниже наклонился к нему. — Надо спешить, — торопил «Куница». — Живее, ребятки, каждая минута на счету. — Еще ниже я склонился, к самым его устам полуоткрытым, к широко открытым глазам, к боли его, которая вдруг пронзила меня насквозь. — Ну, живей… — И услышал собственный крик: — Заткнись, куда торопишься? Надо по-человечески похоронить «Старика»…
Руками, прикладами, кинжальными штыками принялись мы песок раскапывать. На опушке, у самой кромки поля, которое завтра утром снова будет зеленым. Этакая ямка, а «Старик» в ней уместился. Начали закапывать, и я подумал, что надо бы вернуть «Старику» письмо, с которым он пришел к нам. Вынул записку из кармана и, немного поколебавшись, снова спрятал. Ведь что-то должно остаться от нашего «Старика», кроме обычной памяти, которая часто бывает куда менее долговечной, чем бумага.
Перевод М. Игнатова.
БЫТЬ СОЛДАТОМ
Интервью с генералом армии Войцехом Ярузельским
Р и ш а р д Л и с к о в а ц к и й. Товарищ генерал, вы не могли бы, вспоминая свой боевой путь, начать рассказ с весны 1945 года, когда для солдат 1-й армии Войска Польского, измотанных тяжелыми боями за Померанский вал, Колобжег, наступила передышка. Штаб армии разместился тогда в Грифицах, возле Грифиц расположился и штаб дивизии. Ждали новых приказов, и польский солдат мечтал принять участие в битве за Берлин.