Почти отчаявшись, я вдруг услышал тихий всхлип у здания неподалёку. Рванув к нему, я увидел журналистку, которую искал, и облегчённо выдохнул. Внезапно я почувствовал неуместную радость, и цельность сердца, будто оно, нашедшее утерянную половинку, вновь обрело покой. Испуганная девушка прижалась к каменной стене, трясясь от шока и испуга. Её глаза глядели в пустоту, а пальцы рук бессознательно царапали стену.
«Я здесь! Я здесь, моя хорошая! Я нашёл тебя!», – сказал я шёпотом, в успокоение, потирая её плечи.
Она же, услышав русскую речь, взглянула на меня из пустоты, точно вернулась от мрака отчаянья к свету надежды. Я улыбнулся ей, но за моей спиной послышались шаги. Заведя журналистку за угол, в узкую щель между домами, я плотно закрыл ей рот рукой. Она всё ещё смотрела на меня глазами полными веры и слёз. «Тш…, – прошептал я ей. – Всё будет хорошо, но сейчас ни звука!».
Когда неприятель ушёл, я оставил девушку одну на несколько минут и бросился на разведку. Оглядывая территорию со всех сторон, я горько осознал, что покидать казарму террористы вовсе не собирались. Напротив, они подтягивались к ней отовсюду, намереваясь обратить в очередной командный пункт. Шансов остаться в живых оставалось всё меньше. Выход был только один – подсказанный Рыжиком, – то самое минное поле. Я пробрался к нему через дома и убедился в том, что это сторона была свободна от боевиков. Кроме того, я заметил, как два американских солдата забралась в люк Абрамса. «Как же они прошли туда?» – вспомнил я про мины, а потом догадался, что ребята бежали по следам грузовиков, на которых террористы подъехали к казарме. «Рискнём и мы!» – подумал я и поспешил назад.
Журналистка все ещё стояла в щели между домами и, судя по дрожащим коленям и отсутствию речи, по–прежнему была не в себе. «Времени нет! Надо бежать!» – я взял её за руку и потянул за собой. Она же споткнулась и чуть не упала. Я обернулся и взглянул на стопы её ног. Девушка была обута в босоножки на высоком каблуке. «Кто ж сюда шпильку одевает?» – подумал я про себя. Одной рукой я схватился за автомат, не отпуская ни на секунду курка; другой – прижал девушку к своему левому боку и приподнял за талию, оторвав от земли. Она повисла на мне безжизненной куклой, лишь холодной рукой обняв за горячую шею.
Покинув двор, я вывел нас к стенам разрушенного дома, за углом которого начиналось минное поле. Поставленная на ноги, девушка сползла спиной по каменной стене и, сев на землю, обняла колени. «Что–то с твоими ногами надо делать!» – произнёс я, пытаясь второпях придумать способ избавления её от неудобной обуви. Внезапно мне ложно послышался шорох и, неуклюже обернувшись назад, я наступил на балку, сорванную с крыши дома, самым краем сапога. Нога соскочила с железного бруса и, потеряв равновесие, я оступился, чуть не свалившись на землю. Калашников, слетев из–за спины, ударил рукояткой мне о плечевую рану. Я простонал от боли и, сняв его, поставил у стены. Инстинкт самосохранения твердил мне поторопиться. Сняв босоножки с девушки, я оторвал рукава с военной рубашки и обмотал ими её босые стопы. Сам я не пробовал бежать по раскалённому песку и не знал, смягчит ли ткань её мучения, но времени было в обрез, и это был единственный возможный выход. Мое волнение передалось и ей. Ладонью правой руки журналистка коснулась своего горла, а затем, бесшумно плача, стала копаться ею в песке. Присмотревшись, я сообразил, что она ищет крест, висевший на её груди во время выступления. «Вера, – подумал я, – чтобы успокоиться, ей необходимо физическое воплощение веры». Сорвав с себя армейский жетон, я вложил его в её трясущуюся руку. Она сжала стальную пластину в ладони и посмотрела на меня, а одна из её кудряшек задорно прыгнула на лоб. Я испытал… любовь. Нежность прильнула мне к сердцу и, убрав, «весёлый» локон с её личика, я придумал на ходу: «Буду звать тебя Рароша – уменьшительно–ласкательно от слова «хорошая». И буду звать так не только сейчас, но и когда всё закончится. Но, чтобы выбраться, мне нужна твоя помощь. Понимаешь?».