***
«Здравствуй, папа! Как тебе только что сказали, им нужен выкуп. Условия ты получишь вместе с этой кассетой. Я пока ещё жив, но весь избит и истерзан. У меня перелом двух пальцев левой руки, и я не знаю, сумею ли вновь играть на скрипке. Нет ни еды, ни воды. Прошу, заплати им, чтобы я смог вернуться домой, к сыну! И извини, что ослушался тебя!», – проговорил я на видеокамеру.
«Хороший мальчик! – вымолвил главарь, продолжая съёмку. – Если бы не твой папаша, я бы давно убил тебя за бунт, который ты устроил. Но я понятливый и умею прощать, а вот мой брат не обладает такой способностью и жаждет мести!».
Его озлобленный родственник с гипсом на правой руке подошёл ко мне, полностью привязанному к стулу, и ударил всё тем же металлическим обрезом трубы по животу. Скукожиться от боли я не мог, а потому тяжело и отрывисто задышал, пытаясь перетерпеть спазм, напоминавший уколы сотнями игл, и утихомирить резко возникшую тошноту. Он бросил трубу и начал дубасить меня левым кулаком по лицу и рёбрам. Вымотанный и, за синяками, не чувствующий собственного тела, я держался из последних сил.
«Всё хватит, хватит!», – остановил его главарь, когда моя голова повисла на шее. Взяв меня за волосы, дабы показать лицо в объектив камеры, лидер повторил на английском, что они требуют выкуп, а после зафиксировал мою голову в прямом положении. Не выключая камеры, он поставил перед моим лицом что–то вроде студийной лампы на ножках, которая подавала бесконечный оптический импульс в виде вспышек.
«Это месть брата за сломанную руку!», – сказал главарь перед тем, как покинуть комнату пыток.
Неизвестно сколько часов я провёл перед этой лампой, озаряемый вспышкой прямо в глаза. Поначалу я испытывал простой дискомфорт от яркого света, от которого давно отвык, и мне помогали закрытые глаза. Но чем дольше я там сидел, тем больше раздражали пронзительные вспышки мою нервную систему, нескончаемо мелькая перед глазами и, не давая возможности, их открыть. Я помнил о том, что на меня глядела проклятая камера, снимая каждое движение и каждый вздох. Я понимал, что плёнку будет смотреть отец, и не хотел пугать его лишней суетой. Мне очень хотелось открыть глаза, но когда я делал это, ослепляющий эффект вспышки причинял боль усталым глазам. По прошествии большего времени сенсорная пытка начала становится невыносимой, вызывая головную боль и сильную тошноту, а тело затекло и хотело пить, есть, справить нужду. Я злился, сожалел, ругался, угрожал. Ещё через пару часов я просто кричал и вырывался, напрочь позабыв о камере, снимающей мои мучения. Съёмка просто перестала для меня что–либо значить! Мне хотелось одного: чтобы вспышки прекратились и наступила темнота. В какой–то момент мне показалось, что мой разум помешался, ведь в голове стали крутиться странные отрывки каких–то диалогов, лица неизвестных мне людей, ужасающие призраки мёртвых, геометрические фигуры и просто воспоминания из прошлого. Я начал что–то бормотать, напевать, смеяться и рыдать. В армии нас обучали методам ментального дистанцирования. Одним из них был способ переключения от неприятной или небезопасной ситуации на визуализацию того места, где испытываешь радость. Понимая, что схожу с ума, я собрался с силами и представил, что вспышки за закрытыми глазами – отблески солнца в слегка колышущейся синей воде. Я иду по пристани за руку с возлюбленной, а на ней надет светло–голубой наряд. Во сне, который я недавно видел, она не могла сказать и слова, но в моей фантазии она смеялась и рассказывала о себе. Я смотрел на неё заворожённым взглядом и испытывал радость. Мы сели на край помоста и опустили босые ноги в воду, задорно болтая ими, и наслаждаясь теплом озёрной воды. Однако внезапно вода поднялась и окатила меня холодом с головы до пят. Я вернулся в реальность и осознал, что меня облили ледяной водой.
«Пришёл в себя? Попрощайся с папой и скажи, что ждёшь встречи, как только он выплатит выкуп!» – приказал мне главарь.
Я слышал его, но моё сознание словно раздвоилось. Я не мог ни говорить, ни двигаться, ни чувствовать. Я всё ещё ощущал тёплую воду на стопах и слышал смех своей любимой. В реале я глядел на мигавший огонёк бездушной камеры, наблюдавшей мои страдания и записывающей их, и меня тошнило. Я не мог ничего сказать отцу, но думаю именно этого главарь и добивался.