— Беда, Яковлич, — тряся нижней челюстью, промямлил Трофимыч.
— Что еще?
Трофимыча вдруг забила дрожь. Он уперся рукой о калитку, проскулил что-то невнятное.
— Да не трясись ты, — прошипел Яков Яковлевич со злостью, ткнув его тяжелым кулаком в бок, — говори толком.
— И рассказывать нечего, влипли — и все. Механик скандал поднял. Пристал ко мне, как ты уехал: «Давай аппаратуру — и баста».
— Ну, а ты?
— Что я… Известно, что я мог сказать. Он же видел накануне. Тут не соврешь.
— Сказал, значит?
— Сказал.
— Ну и зря, — зыкнул на Трофимыча Груздев и в ярости швырнул на землю кепку. — Не надо бы… А впрочем…
Якова Яковлевича вдруг осенило…
— Впрочем, — в голосе его задрожала улыбка. Но тут же он смял ее и уже сухо отрубил: — Ну, ладно, иди до дому. Утро вечера мудренее.
Крепкий засов со скрипом вошел в кованные навек скобы. Захлопнулась дверь кухни, расстелив на миг по двору световую дорожку, звякнул крючок — и все стихло.
Луна, точно огромная фара, лила на землю холодный свет. Фыркая и позванивая колечками ошейника, трусила по двору овчарка, низко неся над землей любознательный нос.
Утром Яков Яковлевич сидел в кабинете заместителя директора по хозяйственной части Ивана Сидоровича. Тот просматривал вчерашнюю почту и мимоходом переговаривался с Груздевым.
— И где тебя черти носили в субботу, Иван? Бегал-бегал, нигде не нашел.
Пыхнув клубом дыма, Иван Сидорович удивленно посмотрел на Груздева.
— Как где? Здесь сидел. Ни с какими чертями в субботу знакомства не имел.
— Хм… — хмыкнул Груздев, — смотри ты: человек не иголка, а попробуй его сыщи. В колхоз я в субботу направился. Шефский подарок оформить нужно было на вывоз. Я тебя не нашел. Так без оформления и вывез.
— А-а… А что за подарок?
— Да мелочишко… Пусковая аппаратура к моторам, реле разные… Ты оформишь задним числом?
— Ну и как колхозники живут, ничего? — не расслышал вопроса Иван Сидорович.
— Ничего. Электрифицировали им ток, мотор к лесораме поставили, фермы осветили.
— Ого! Довольны, надо думать?
— Еще бы! Шутка в деле — мотор электрический!
— Да, брат. Вот оно как выливается ныне спайка с деревней. Не лампешечку ставим, а моторы десятками. Чуешь, шаги-то какие!
И толстый красный карандаш заместителя директора черкнул на услужливо положенной бумажке желанную подпись.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
А в цехе в это время всем известный балагур и насмешник Андрей расписывал подробности поездки в колхоз.
— И вот подкатываем мы к речке. Она, красавица, сияет своей голубизной, прохладой манит, и мы, конечно, сдаемся. Горохом катимся к воде, забыв все на свете. Яша, как полководец в момент атаки, впереди. Словно сейчас вижу его: трусит рысцой, задыхается. Ногами, как верблюд загребает — только песок из-под пяток летит. На ходу рубаху наземь, за ней брюки — и хвать с обрыва в воду. Звук тут раздался такой, что ивняк на берегу так и полег. Словно хватили по воде пузырем гигантским — гулкий такой звук.
Глянул я вниз и обомлел. «Батюшки мои, — шепчу про себя, — и как же подкузьмила тебя, Яша, эта невзрачная речонка, тьфу ей в воду». И он соглашается, хотя и не слышит моих слов.
— Холера, — рычит он, отдуваясь, — мелководье проклятое.
И было за что бранить эту речонку. Ведь Яша хватил в нее в таком месте, где вода ему и до пупка не доставала. Ну и, конечно, пузятину свою в кровь спустил о галечник. Но он у нас герой. Побранился малость, но не приуныл. Я еще в себя не пришел от переживаний по поводу несчастья, постигшего начальственную утробу, как Яша уже отыскал глубокое место и поплыл. Вот плавает, скажу я вам! Куда до него природным пловцам — моржу там или тюленю. Без единого всплеска плывет, словно не руки у него, а ласты под водой работают. Ничем себя не выдает, даже головы не видно. И если бы не его самое тяжелое место, игрой неведомых сил в воде обретшее поразительную легкость, которое, как бакен торчало все время над водой, я бы, ей-богу, подумал, что он утонул… Так вот, поглядел я, поглядел на Яшин этот самый бакен и успокоился. Все, думаю, с начальством в порядке…
Слушали Андрея, боясь слова упустить. Хохотали до слез. Не то, чтобы очень уже смешное рассказывал он, а просто по привычке, как всегда, когда он что-либо рассказывал. Ему прощали и выдумки, и насмешки. С ним почему-то было весело и легко, и его любили.
После поездки изменил свое отношение к Андрею и Петр. Он не искал его общества, но и не отказывался от него. А Андрей, уловив эту перемену, стал с Петром еще более фамильярным.