— А как они, встречаются случайно?
— При мне было раз. Как враги или, вернее, как петухи. Прошли, чуть ли не задев друг друга, а головы в разные стороны. И смех, как говорится, и грех.
— Что ж, он один теперь?
— Бабушка у него. Его счастье — есть кому рубашку выстирать.
Наташа взволнованно взглянула в глаза мужа:
— Почему, Алеша?.. Почему разрыв… Так быстро и легко?
И не дождавшись ответа, сказала сама:
— Не было, видимо, у них ничего прочного… Нас ведь не разорвать!.. Вспомни!..
Вспомнилось обоим. Ярко, как наяву, проплыло первое их свидание.
…Избитая тысячами копыт снежная степь. Побледневшая предутренняя луна. Хлесткая поземка.
Горячая кавалерийская лава, вспоров ночную тишь бешеным топотом коней, выстрелами, криком и свистом, скрылась за фашистскими укреплениями. Степь снова погрузилась в сон. Но прежней тишины уже не было.
Скоротечная схватка испятнала снежную степь трупами людей и коней, и к ним, в ночное безмолвие, шли санитары.
Наташа тащила на себе выбитого из седла пулеметной очередью генерала. Наспех наложенные повязки сползали, и приходилось все время поправлять бинты. Человек исходил кровью, слабел. На полдороге Наташа обессилела. Конник, положенный боком на снег, приподнял голову, хрипло позвал:
— Сашко!
Наташа кинулась к нему, склонилась к его лицу.
— Кто… Кто вы? — настороженно спросил раненый.
Выслушав Наташу, ткнулся лицом в снег, полежал, пугая ее своей неподвижностью, потом позвал:
— Трогай, сестра, холодно…
Сцепившись руками в одно, метр за метром, кровавя вытоптанный снег, ползли они к своим. Кто кому помогал: видавший ли виды генерал не обстрелянной еще сестре, она ли, здоровая, ему, истекающему кровью, — нельзя было разобрать.
Их воля слилась в одну; когда слабела Наташа, мужская рука властно тянула ее вперед, а когда изможденный падал он, то чувствовал, как напрягаясь, влекут его туда, где жизнь, и тепло, и люди, слабые девичьи руки, и тот снова поднимал голову…
— Да, такое не забывается, — Наташа бережно отбросила спустившуюся на лоб мужа прядку волос.
А Алексей Петрович, думая о чем-то своем, проговорил:
— И Петр вот так же… Всю душу в дело вкладывает. Да вот этот Груздев… Но ничего, в парткоме разберутся.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
После того, как утихла в коридорах дневная сутолока, секретарь парткома Зимин рассовал по ящикам стола скопившиеся за день бумаги, оставив только две: тонкую папиросную с традиционным изложением назначенного на вечер совещания и мятую страничку из школьной тетради, заполненную большими буквами. Первую, наскоро пробежав глазами, Зимин положил под пресс-папье, а над второй просидел долго.
То хмурился, то светлел лицом, то вздыхал, то вскакивал со стула и возбужденно кружил по кабинету.
Много людей, знакомых секретарю лично и неизвестных, встали с этого исписанного листа и словно наяву вторглись в кабинет, каждый со своим делом. А во главе всех стояла та, чья рука трудолюбиво низала на линии тетрадного листа неровные, скачущие буквы. Вспомнилось, как она уверенно протопала большими заснеженными валенками по ковровой дорожке и, усевшись на стул с независимым видом, стала снимать приставшие к полам старинной плюшевой шубенки соломинки. По обильному, еще не оттаявшему куржаку, белой бахромой облепившему шаль около рта, по мятым полам, по соломинкам, догадался тогда секретарь, что старуха только что сошла с саней, в которых проделала не близкий путь.
«Что ж, бабка, погрейся пока, отойди с морозу-то», — кося на нее краешком глаза, подумал он, занятый двумя заводскими товарищами.
А когда, проводив их до двери, повернулся, старуха уже сидела у стола, разглаживала ладонью добытый, видимо, из-за пазухи мятый тетрадный лист.
И первая начала разговор.
— Студено, ох, батюшка, студено, — вспомнилось секретарю ее вступление.
Когда он с тактом человека, умеющего говорить со всеми обо всем, поддержал ее, беседа сразу легла в ровное широкое русло.
Секретарь вместе со старухой улыбался довольно, когда она по пальцам считала скот на своем дворе и птицу. Искренне ругал ее сына Миколу, уехавшего два года тому назад в город, а сейчас, после таких перемен, не дававшего прямого согласия на возвращение.
«А ведь как теперича, сынок, жить-то можно у нас. Не ленись только — и как сыр в масле кататься будешь».
И уже когда, поговорив около часа о всех деревенских событиях, о снятом налоге и невиданной в этих краях кукурузе, Зимин стал теряться в догадках, зачем пришла к нему эта женщина, старуха положила на стол свой листок.