— Кого думаете ставить на его место?
Сиверцев, переглянувшись с директором, спросил в свою очередь:
— А как вам доклад Груздева… понравился? По-моему, перспективный план наметил начальник прокатного.
Зимин покачал головой.
— Вы себе верны, Леонид Аркадьевич. Верны себе и поговорке: «По мне хоть пей, да дело разумей». А поговорочка-то явно устарела.
Директор поддержал Сиверцева. Пожаловался на недостаток опытных инженерных кадров.
— Что ж, — прощаясь с ними, сказал Зимин, — все, что он заслужил, получит сполна, а уж коли вы в голос за него — быть по-вашему. Только я предчувствую — вам с Груздевым в прокатном цехе будет спокойнее жить, а мне — тревожнее. Да ничего, придется бывать почаще там.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В это утро Петр шел на работу радуясь. На душе у него было легко — дела в цехе начали налаживаться.
В отделении Петра дожидался главный инженер Сиверцев.
На заводе Сиверцева побаивались, но любили. Копится, копится в человеке досада на его скрупулезную придирчивость, на колкие замечания, на чересчур уже деловой, сухой тон, а как дойдет дело до серьезного, все эти пустячные обиды забываются. Человек он был справедливый…
В цехах Сиверцев бывал ежедневно. Любил видеть все своими глазами. Иногда вмешивался в цеховые дела, но чаще только наблюдал. А уже потом, в кабинете, проводя совещание, поднимал тот или иной вопрос. И когда разгорался спор, лицо главного инженера было не то что хмурое, а настороженное, выжидающее. Вертикальная складка на переносице, плотно сжатые губы, прищуренные глаза и голос резкий, командный…
В разговорах всегда был краток и других выслушивал с нетерпением. Догадается тут же, о чем идет речь, и сразу оборвет: «Дальше, дальше…» Эта манера говорить многих и сердила подчас.
Вечное нетерпение сквозило во всем облике Сиверцева: в коротких решительных жестах, в высокой посадке головы, в четкой и быстрой походке.
Молодой, энергичный, неутомимый, с острой наблюдательностью и великолепной памятью, он не знал усталости. За день успевал сделать столько, сколько другому хватило бы на неделю. А когда рапорта рассматривал, словно кнутом хлестал. Сидит, хмурится, выговаривает, чертя по безупречно отпечатанному документу красные завитушки:
— «О», а не «а»… и запятую нужно. Что, в седьмом классе не учились?
Багровеет солидный, безукоризненно одетый человек, начальник отдела…
Первое время некоторые из осторожных людей уверенно предсказывали, осуждая горячность и смелость главного инженера: «Срежется… ишь, какой орел нашелся… Ни Главка не спросился, ни с директором не посоветовался — сам все…» Но месяцы шли, и Сиверцев не срезался и заметно было, что и директор не очень обижался на его единоличные решения, и Главк благосклонно подбадривал его через сотрудников своих, наезжавших на завод. И осторожные люди позабыли свои пророческие слова, стали говорить про Сиверцева совсем другое: «Хороший мужик! Сразу берет быка за рога — не раздумывает».
Бережно придерживая полу дорогого пальто, Сиверцев медленной поступью обошел вокруг странного на вид сооружения, толкнул ногой маховичок затвора, стукнул кулаком по боку цилиндра и, прослушав стихающий сердитый гул завибрировавшей стали, сухо спросил Орлика, не поднимая строго опущенных глаз:
— Кто же вам дал разрешение готовить такую карусель?
Петр, точно подхлестнутый, взметнулся. Слова Сиверцева задели его за живое. Но не имея, действительно, никакого разрешения, он признал себя нарушителем строгого заводского порядка и ответил Сиверцеву сдержанно и глухо:
— Официального разрешения не было. Но…
Петр хотел добавить, что Жигулев должен был разговаривать с ним, но, поймав на себе жесткий взгляд главного инженера, замолчал, зная, что это все-таки не оправдание.
— Это что же… анархия? Вы где работаете? В артели «шарашмонтаж» или на заводе?
Он ждал объяснений, но Петр молчал.
Тогда Сиверцев сказал:
— Почему ни на одном из совещаний не выступили, не доложили, не поставили в известность вышестоящих руководителей?
Он распахнул пальто и, склонясь к табурету, провел ладонью по замасленному сиденью.
Хорошо сложенный, с могучей грудью и крепкими плечами, Сиверцев сидел на табурете просто, по-домашнему. Это несколько скрадывало официальность. Но безукоризненно отутюженные лацканы синего пиджака, снежно белая сорочка и яркий галстук, и лицо, крупное, строгое, с только что, видимо, выбритым подбородком и проницательными глазами смущали Орлика.