Посыпались вопрос за вопросом. Предложение Орлика обсуждалось долго.
Сиверцев намекнул Груздеву:
— Яков Яковлевич, чувствуешь, что на передовую линию попал?
— Пожалуй, не на передовую, а в разведку.
Сравнение Сиверцеву понравилось. Хмыкнул довольно, оживился.
— Ну, если так, жми. Помогай всей свободной силой. А не хватит — ко мне приходи. — И повернув голову в сторону Петра, сказал: — Слышишь? А то, как алхимик, уединился в вальцетокарном. Колдует, от людей схоронясь. Да что это такое!? Одно ведь дело-то мы делаем. Ну, предположим, начальник цеха и главный металлург сразу не поддержали тебя… Тогда почему не обратился к главному инженеру?
Петру неприятно было слушать эти беспощадные слова. Ведь он сам вчера о том же думал… И в то же время было как-то обидно: ведь Груздеву даже замечания не сделал Сиверцев… А впрочем… Может быть, этот хитрун дело повернул по-другому.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Они столкнулись у дверей большого гастронома. Смеясь каким-то удивительно тихим, как будто даже и неслышным смехом, Наташа легонько тронула Петра за рукав пальто и просто спросила:
— Вы задумались и не видите своих знакомых?
Петр неловко улыбнулся. Стало вдруг ему и тепло и радостно.
Было уже темно. Падал снег. Пушистые снежинки не спеша, словно в полудреме, садились на Наташины ресницы, на выбившийся из-под пухового платка черный локон и, как казалось Петру, замирали.
Петр смотрел на снежинки, на чуть подкрашенные губы Наташи, на ее широко открытые глаза, устремленные на него, и переживал что-то такое, чего и сам понять не мог. Он не смущался, как обычно, когда разговаривал с женщинами. Наоборот, так много слов хороших на ум шло… Петр боялся только одного: что она скажет вдруг «до свидания» и уйдет.
— Я узнал вас, но…
— Что «но»? — перебила его Наташа. — Вы, конечно, идете на завод?
— Нет, я просто решил пройтись, подышать свежим воздухом. А вы?
— Я? Я в магазины… купить кое-что.
— Хозяйничаете?
— Понемножку.
Они вместе зашли в один магазин, в другой. Наташа суетливо оглядывала витрины; иногда поднималась на цыпочки, чтобы через головы покупателей лучше рассмотреть товар за прилавком, оправляя пушистой красной варежкой непослушный локон и улыбаясь. А Петр со стороны смотрел на нее и тоже улыбался…
Домой шли вместе. У калитки они остановились. Здесь, на далекой от центра улице, было совсем темно и тихо. Высвободив из варежки руку, Наташа оправила платок, подула на заснеженный воротник и, вздохнув, оперлась рукой на забор.
Петр смотрел на нее и молча переступал с ноги на ногу. Хотелось как-то осторожно сказать Наташе, как дорога ему стала их семья.
Наташа смотрела в сторону и ждала чего-то, не уходила, потом, как бы дождавшись, пригласила Петра в дом.
Петр отказался: «Люди семейные, не стоит им надоедать своим одиночеством». И, сославшись на дело, вскоре ушел.
Не спуская руку с забора, Наташа посмотрела вслед Петру. Вздохнула, переступила ногами, но опять не тронулась с места. Хотелось крикнуть Петру: «Зачем же… Куда?»
— Застенчивый он очень, — рассказывала она Алексею Петровичу, — и как-то хочется помочь ему!
…Петр перешагнул порог своей комнаты грустный, без какого-либо желания еще куда-нибудь пойти. Вчера он считал себя таким счастливым, а сегодня в его жизни снова обнаружилась брешь. И брешь огромная! Петр сразу ощутил какую-то пустоту.
Остаток вечера он бесцельно проходил по комнате. Тушил свет, снова его зажигал, раскладушка не манила — сон не шел. Из головы не выходили Наташа и Алексей Петрович.
— Да, только так можно жить на свете, — возбужденно шептал Петр. — Только так! Но такого ведь у меня нет.
— Нет… — громко сказал он и вздрогнул. Представилась Лида.
Далеко за полночь Петр потушил свет и, натянув одеяло на голову, сразу уснул.
…Утро началось стуком в наружную дверь. С лестничной площадки влетело в комнаты зычное и басовитое слово: «Отбросы-ы». На кухне звякнуло ведро. Петр догадался: «Дядя Федот отбросы собирает — времени много».
Не умываясь и не завтракая, он побежал на завод. Домой пришел с тяжелой головой. Равнодушно, словно исполнял обязанность, сжевал с черствым хлебом кусок вчерашней колбасы, запил прямо из-под крана. Потом оглядел комнату, смахнул на пол крошки со стола и потянулся к вешалке. Комната казалась совершенно чужой.
«Прогуляюсь», — с невозмутимым хладнокровием говорил он себе, а кто-то другой, дрожащий от радости, уже расчерчивал маршрут прогулки — туда, на ту улицу у пруда, к дому Жигулева.