Ермохин грузно переступил с ноги на ногу, пощурился на двери вальцетокарного:
— Все такие они, с первачка-то. А приобвыкнет и сам себя потом не узнает. Что король червовый из твоей колоды будет — грузный да осанистый.
— Он еще всех на «вы» кличет, — прокричал ему вслед Ермохин и, привычно забросив руки за спину, пошагал в конторку ОТК.
За долгие годы перевидел он немало разных начальников и научился тонко подмечать все их превращения Цеховая обстановка неумолимо — хорошо ли, плохо ли — лепила из институтских юнцов инженеров-прокатчиков, И все зависело от того материала, который попадал в цепкие руки цеховой жизни-матушки. Одного вылепит на славу, такого, что хоть сейчас в министры назначай, а из другого такое нелепое созданье получается, что впору потом и инженерский диплом отобрать да из цеха удалить, чтобы не мешался. Иной до тебя не снизойдет, как до человека. Ты ему только мастер. И по имени даже не назовет, знай бубнит, словно в ржавый таз бьет: «Ермохин туда, Ермохин сюда. Быстрее… срочно…» А другой наоборот: «Фадеич», «ты», «дружок». А случись что на стане, сам вывернется, а на Фадеича по-дружески все шишки перевалит. А потом как ни в чем не бывало снова — «Фадеич». А есть и действительно хорошие, за которыми в огонь и в воду пойдешь.
Ермохин остановился у конторки ОТК и задумался. Душу кольнули внезапно нахлынувшие мысли. Тридцать лет протрубил в цехе и ничем ровно не опозорил себя перед людьми, а толк какой? Вальцовщики его смены на Досках почета не раз и не два побывали, да и в газетах о них пишут. А что ему, всем известному в цехе Фадеичу? Шиш с маслом! Кто доброе слово сказал о его редком чутье при настройке клетей на новый профиль проката? Ни один инженер еще не мог с ним сравняться в этом искусстве. А сколько работ с прокатом на всем его пути от склада блюмсов до железнодорожной эмпээсовской платформы? Не счесть! И везде, где затор, там Груздеву Фадеич нужен. Миновала неувязка, и Фадеича в цехе ровно и нет, сидит себе в конторке за промасленным столом и кучу бумаг разных — нарядов да требований, — словно проклятый, строчит. Его ли, мастера-прокатчика, это дело?
Вспомнил себя Фадеич молодым и горько закачал головой. Прикинет, бывало, про себя, как бы взять за шиворот Груздева и вон из цеха выбросить. Потом начнет планировать. В цехе четыре стана. На каждом в каждую смену по мастеру. А что они делают? Настраивают станы, когда на новый профиль переходили. Переходы эти не бог весть как часты, и один бы на всех станах справился. Остальная же работа мастеров — писанина да разные вопросики. Опять же эти вопросики один человек при всех четырех станах мог решать. Лучше даже, пожалуй, было бы. А то, как столкнутся на одной кочке два становых мастера, так шум до потолка — ни тот, ни другой уступить не хотят. На писанину можно бы девчушек посадить. И начальников станов похерить под корень. Один мастер в смену — и никаких гвоздей.
Распалится, бывало, в думах Ермохин, помолодеет даже душою, кулаками по столу запристукивает.
Дойдет до мысли, что начинать-то новый порядок придется с увольнения Груздева… (вдруг новый начальник окажется хуже?) — и притихнет. Или вот тех же мастеров взять… Куда их перемещать? И полезут в голову былые дни: в позапрошлом году мастер крупносортного, верзила Лаптев, на что уж кажется недушевный человек, а два дня ходил ермохинский огород копать, когда Фадеич по причине сильного расстройства желудка в больнице лежал. Или взять Фролкина — зубоскал первый, так и норовит лягнуть тебя каждый раз, а ведь, чертушка, словно отца родного, до дому раз доставил не и меру подвыпившего Фадеича. Что говорить — старый друг лучше новых двух. Как же это теперь он, Фадеич, пойдет по начальству со своим планом?
Потоскует, потоскует Ермохин про себя, глядя на цеховые непорядки, помается душой, а в получку выпьет в компании, отведет душу в несвязной, но пылкой пьяной тарабарщине — и успокоится. Потом же ходит, виновато посматривает на собутыльников: не сболтнул ли чего лишнего? Вот так и проработал всю жизнь на заводе… «Удивительно: директора менялись, а этот Груздев, как пиявка, к цеху присосался», — вздохнул старик.
Жиденькая дверца конторки ОТК, перед которой стоял, задумавшись, Ермохин, визгливо пискнула в петлях, распахнулась, угодив ему прямо по голове.
— Какого черта… — рявкнул было он с досады и тут же смолк, отступил назад от проклятой двери, потирая ладонью саднивший лоб. Яркоглазая девушка, перебарывая невольную улыбку, виновато спросила:
— Это я вас?
И не дождавшись ответа, повела округлым плечом и уже независимо и сухо бросила: