Странным показалось, когда за воротами, громко, словно над самым ухом, гаркнул кто-то:
— Левей! Левей! Анютка!
Медведем вылез в калитку. Метрах в двух от ворот, на дороге — парень. В стираном лыжном костюме, в кирзовых сапогах. Через плечо на узеньком ремешке истасканная, тоже кирзовая, сумка на манер полевой. Хлопочет парень около треноги. В трубочку медную со стеклами смотрит, маховички крутит и все руками машет да покрикивает. Повернул Яков Яковлевич голову в ту сторону, куда парень в трубу смотрит, а там, в конце квартала, девчоночка в телогрейке да в яркой голубой косынке. В руках у нее палка стоймя. В черных и белых полосах, как шлагбаум. «Нивелируют», — пронеслась догадка.
— Трамвай, что ли, затеваете? — спросил он парня.
Тот не ответил. Заглядывая на трубочку, записывал что-то в блокноте. Потом спрятал блокнот в сумку, обернулся к девчонке и прогорланил:
— Перекур, Аннушка! — И взглянул на Груздева. — Дома́, папаша. Целый квартал. Двенадцать восьмиэтажных коробочек. Чуешь? А терем твой побоку. Будешь на шестом этаже барином жить да на лифте кататься. Повезло. Таким, как ты, которые под снос попадают, квартиры в первую очередь дают. Так что закупай винца, по весне новоселье справлять будем…
Последних слов парня Груздев не слышал, он зло захлопнул за собой калитку и скрылся.
А через полгода на месте груздевского дома дыбилась в отвалах рыжая глинистая земля. А у бровки котлована, устремив в холодное осеннее небо длинную стальную руку с крохотным алым флажком, высился башенный кран.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Давно прокатный цех не выглядел так торжественно, хотя внешне все — как обычно. Гремят станы, тонну за тонной выбрасывая яркую сталь из своих калибров. Тарахтят под крышей мостовые краны. Люди деловиты. Слова и жесты их скупы. Все подчинено строгому судье — времени. А время исчисляется оборотами прокатных валков, тоннами проката. Пройдя через прокатный цех, оно медленно выплывает через его ворота железнодорожными платформами, рессоры которых низко проседают под тяжестью цвета воронова крыла полос, швеллеров, тавровых балок.
Время — это сталь, это могучие хребты будущих зданий и мостов, это свистящая в стремительном полете ракета, это устремленная в будущее поступь народа-богатыря…
И все же торжественность сразу чувствуется. Петр уловил ее еще у главных цеховых ворот. Широким полукольцом, кто стоял, кто сидя на фундаменте уходящей под облака гигантской дымовой трубы, расположились становые ночной смены. Лица их красны после душевой. А у многих щеки залиты крепким румянцем от смеха. Видимо, какой-то балагур только что смешное закончил рассказывать. Петр подходил к цеху. Внимание становых переключилось на него. Поздоровались. Кто зычно отвечал на приветствие, кто чуть слышно, но в каждом голосе звучало уважение. Кто-то из стариков даже стянул с головы кепку, и среди замасленных стариковских картузов и залихватски набекрененных кепок парней с какой-то неповторимой домашней простотой и наивностью торчала лысина, опушенная по краям редким седеющим волосом.
Не останавливаясь, Петр прошел в вальцетокарное.
«Ждут», — подумалось радостно.
Захарыч уже у разливочной машины. Петру бросились в глаза новые брюки и куртка. Около старика витал тот непередаваемый запах новой ткани, который носится над прилавками промтоварных магазинов. И только старая пилотка, с которой Захарыч не решил расстаться, привычно была надвинута на уши.
— Мы с Володькой того, прифрантились немножко, — подмигнул он, заметно конфузясь. Старик, видимо, чувствовал себя неловко в новой одежде.
Петр повернулся к верстаку: и чуб, и лицо, и костюм Володьки, точно прошли где-то великое обновление. Поношенный, но еще свежий коверкотовый костюм, тщательно отутюженный, сидел ладно и красиво, лицо, чисто выбритое и надушенное, прочерченное над глазами четкой строчкой бровей, дышало свежестью и спокойствием. Петру и не верилось, что это тот Володька, который, словно на диване, разваливался на верстаке и лихо плевался через все вальцетокарное в урну.
— Здравствуй, Володя! — первым поздоровался Петр.
— Здравствуйте, Петр Кузьмич! — с достоинством равного ответил Володька.
— Заразился парень, — еле слышно прошелестел сбоку Захарыч. — Днями мы с ним косушку распивали. Так он, стервец, такое загнул: «Не я буду, говорит, если лет через пять диплом инженера не получу». И получит! Ей-ей, получит! Хват-парень! — приударил он по воздуху крепко сжатым кулаком. А когда прилив веселой прыти пропал, старик озабоченно сдвинул брови. — Однако языком-то молотить хватит. Пора обряжать голубушку, — постучал он ключом по машине, — сегодня ей того, в люди выходить.