Мишори быстро поклонилась, словно желая бегом исполнить волю хозяйки, однако через миг вновь замерла перед ней, стоя в позе угодливого ожидания.
— Достаточно ли госпожа знает судейских? Лишь только они увидят, как вы молоды при вашем богатстве, мигом захотят поживиться. Воспользуются вашей неопытностью, станут во всём копаться и поворачивать так, что вы окажетесь виноватой. Тогда они примутся вымогать у вас деньги.
Акеми не могла не задуматься и сочла предостережение не лишённым смысла, отчего её захлестнула злость беспомощности.
— Ты плохая управительница! Ты не ведаешь, почему тут по ночам умирают люди! — бросила она, желая больнее обидеть Мишори.
Та соображала, встать на колени тотчас или после следующего выкрика и вдруг услышала похожее на мольбу:
— Я не хочу, чтобы умерли все…
Внимательная, зоркая, управительница молчала, и хозяйка поделилась с ней: рабыням всё время внушают, сколько горя мужчины приносят женщинам. Не может ли быть так, что невольницы из мести умерщвляют беззащитных?.. Мишори на миг прикрыла глаза, гася насмешливые искорки, тут же на её лице отобразилось чувство глубокой преданности.
— Накажите меня, ибо я виновна… — сокрушённо произнесла женщина, — виновна, что не понимала желание госпожи. О, как я могла не понять, упустить из виду? — она сорвала с себя головной убор и схватилась за волосы. — О-оо, я отложу все хлопоты и возьмусь за это дело! Они больше не вызовут вашего возмущения!
— Постарайся, и я вознагражу тебя, — сказав это, Акеми не замедлила направиться в хижину, чтобы побыть около юноши.
Дома она безустальнее, чем вчера, молила небо не посылать ей несчастья и обратить тяжкую ночь в пролетающую тень. Донёсшееся в её спальню утреннее ржание лошадей, которых Баруз повёл запрягать, не ободрило, а, наоборот, ещё более взвинтило девушку. Когда же подъехали к пригорку, она прикусила губу до крови. Мишори гонялась за невольницами и наносила им удары кнутом. Она встретила госпожу слезами, протянула рукоять кнута:
— Ударь меня! Я была тут, когда ещё не светало, но он уже испустил дух.
Акеми, побледнев, не беря кнут, вонзила ногти в руку управительницы. Та ахнула, торопливо сказала:
— Судьба сберегла юного, миловидного…
Госпожа бросилась в хижину, она прижалась бы грудью к юноше, лежавшему на присланных ею овчинах, если бы следом не вошла Мишори. Хозяйка прикоснулась кончиками пальцев к одному виску больного, к другому.
— У тебя по-прежнему жар.
Он испуганно заговорил:
— Я видел во сне жеребёнка-сосунка, он высовывал большой язык и просил, чтобы я дал лизать моё сердце. Я не дал, и его не стало. Но он появится снова. Это моя смерть.
— Она не придёт больше! — у девушки сорвался голос. Страх за Джаледа не мешал ей горделиво чувствовать, что она — единственная его надежда.
Акеми обернулась к управительнице. Та, по-видимому, колебалась, стоит ли юноше слышать то, что она хотела поведать. Обе отошли к противоположной стене. Хозяйка уничижительно усмехнулась:
— Они убивали их. Я права!
— О, да! Но они делали это не из мести, а потому, что возлюбили порок…
Мишори рассказала шёпотом: невольницы обращали неокрепших, ещё больных мужчин в жертв своей похоти. Раздев и связав несчастного, возбуждали его фаллос и, добившись, чтобы он поднялся, перетягивали его у основания бычьим сухожилием. Напряжение не прекращалось естественным образом, ибо кровь не могла отхлынуть из органа, отчего его обладателю предстояло умереть злой смертью. Насильницы устраивались на мужчине сверху и, задав телу работу, достигали своего сладчайшего мига. Лишь только кончала одна, её место занимала следующая…
Акеми смотрела на Джаледа: ей вообразилось, как его обнажают грубые вожделеющие женщины, как их хваткие руки держат его фаллос. Не в силах вынести видение, она, словно спасаясь, выбежала вон. Невольницы теснились к шатру. Она устремилась к ним с кнутом — они истошно закричали и, не смея разбежаться, сгрудились на земле под свистящими ударами.
В то время как госпожа бешено бичевала рабынь-насильниц, спряталось солнце, упали крупные дождевые капли, обрушился ливень. В пылу исступления Акеми не обращала на него внимания, наконец, опустила руку с кнутом; накидка на ней уже не впитывала влагу: омываемая струями ливня, девушка глядела, как щедро он орошает её поле, и вдруг подозвала управительницу:
— Я не хочу их видеть! Отвези их на невольничий рынок и продай! — указывая рукой вперёд и в стороны, воскликнула: — Смотри, какой обильный дождь! Мне понятен знак неба. Не кто-то, а я буду тут! Я сама стану следить, как созревают хлеба.
Она провела ночь в шатре, велев Барузу быть в хижине и заботиться, чтобы больной не оставался без помощи. Днём она поила его целебными настоями, уговаривала больше есть и изнемогала от позыва забраться к нему под одеяло, ощутить его тело своим преисполненным обострённой чуткости телом. Оправдывалась перед богами: её грех лишь в том, что она мечтает таким образом изгнать из него болезнь. С усилием оторвав глаза от его глаз, поддерживала беседу, чтобы не возникало рискованных пауз. Она уже знала: невесты у него покамест нет; родные приглядели девушку, но его отец и мать порешили посетить её родителей после того, как он совершит паломничество.
Джалед рассказал, с какой наиважной для селения целью община отправила людей к святым местам. Старики помнили, что ещё в их юность не проходило дня без разговоров об одном и том же: о тяжбе с соседями из-за отрезка земли, на котором росли полторы дюжины плодоносных деревьев. Односельчане Джаледа много раз приносили жертвы богам, дабы те одарили деревню желанным приговором суда. Однако суд всё время решал дело в пользу соседей. Наконец самые почтенные и мудрые в деревне сочли, что если боги столь упрямо не выполняют просьбу, её следует заменить другой. Паломники, добравшись до святых мест, должны были обратиться к небу с мольбой — ниспослать грозу, чтобы она ударами молний зажгла и истребила деревья, которыми, к неутихающей обиде селения, владеют соседи.
Акеми отметила, что общение с богами порождает изобретательность и немыслимо без уступчивости. Подумав о том, что вызывало столько хлопот, предложила юноше:
— Назови плоды, которые растут на тех деревьях, и сюда привезут такие же.
Он и раньше сознавал, что она богата, не переставал изумляться её доброте к нему. Теперь же был принуждён собраться с духом, чтобы, испытывая сожаление и восторг благодарности, ответить: паломники приняли обет не есть плодов, о которых речь, до тех пор, пока боги не удовлетворят просьбу. Ей ещё более захотелось доставить ему радость.
— Есть что-либо приятное для тебя, не запрещённое обетом? — спросила она мило-насмешливо.
Он живо приподнялся на овчинах, кивнул, но тут же проговорил виновато:
— Только я больно уж слаб…
Она решила: он бесхитростно скажет о желании, таком очевидном для неё, и растерялась. Отвлекая его, произнесла тоном укоризны:
— Тебя и других держали в плену дикари, но я до сего часа не слышала, как вы освободились.
Больного опечалили страшные воспоминания, но затем он улыбнулся, предоставляя прошлое прошлому. Разбойники, по его рассказу, собирались в очередной набег и хотели, чтобы духи, каким они поклонялись, послали добычу побогаче. Жрецы, размышляя о способах умилостивить небо, нашли: почему бы пленников, которые всё равно вот-вот помрут, не отпустить на волю, дабы духи за это дали ограбить и убить в пятьдесят пять раз большее количество людей?..
Акеми сказала себе, что разбойники оценивают добрые поступки весьма недёшево. Ей подумалось также: доброта её, в конце концов, тоже кое-чего стоит и нужно ли отказывать себе в том, чтобы порадовать хотя бы слух? Отогнав излишнюю стыдливость, она приблизила лицо к взволнованно-робкому лицу юноши:
— Так чего тебе хочется больше всего на свете, но ты боишься, что ещё недостаточно силён для этого?
Он, зашевелившись под одеялом, высказал мечтательно:
— Искупаться в водоёме…
Она вся поникла от огорчения:
— Ты вправду думаешь о невозможном. Тебе надо ещё долго крепнуть, чтобы купание в пруду не сгубило тебя.