– Но Вы же дробите это Ваше ЧТО-ТО на человечество и все остальное!
– Вы заболевание, я ставлю диагноз.
– Человечество – это болезнь?
– Почти так.
– Не понимаю. Почему тогда просто не вылечить себя?
– Потому что даже болезнь есть любовь. Возлюби болезнь свою.
– Пожалуйста, не разъединяйте нас! Я умоляю!
– То, что есть ты и Жоэль – это даже не часть человечества. Вы вообще вышли не из НИЧЕГО, вы вышли из другого источника, и почему-то обрели души.
– Как это понимать?
– Как прогрессирующую болезнь, сродни мутации.
– Мутации? Мы мутанты? Кто нас создал?
– Нет, не мутанты.
– Так кто же мы? Почему у нас не может быть шанса?
– Потому что вы нечто, вы исключение из правила, исключение, над которым нет контроля, которое существует независимо.
– Ну так почему бы нам не дать эту возможность быть? Мы бы никого не обременяли, нам вашего не надо.
– Все гораздо сложнее, чем ты бы мог подумать.
Женщина опустила голову. За время разговора с Полем за ее спиной желтели и опадали листья дуба, туман менял краски. Краски сменились с розового и персикового на желтые, багровые и грязно коричневые. Когда женщина подняла голову, ее лицо покрывало множество морщин, волосы поседели, веки немного опустились, а руки бессильно повисли. Над дубом начали сгущаться синие тучи, туман уничтожил тепло и сыпал на плечи мурашки. Дуб остался совсем голым, а арбузы почти сгнили, сдуваясь, как человеческие надежды. Пошел снег. Поль был поражен и услышанным, и увиденным. Его глаза дрожали, как гладь горных озер в ненастье. Старуха медленно продолжала :
– Все гораздо сложнее и одновременно до смешного просто.
– Ну, так потрудитесь объяснить?
Поль не мог объяснить боль, которая поселилась между гортанью и солнечным сплетением, не мог дать логического объяснения пламенной боли, которая располагалась где то на пол пути от вкусовых рецепторов до божьего места. Его сковывал стыд и тоска, тоска с привкусом обиды, он опустил глаза и выискивал ответ или быть может укрытие. Старуха продолжала смотреть на него, аккуратно сложив руки перед собой, ее взгляд наполнился спокойствием с налетом усталости. Как можно выразить боль? Тупую и непроходящую боль в тот момент было невозможно выплеснуть, ни раздражением, ни местью, ни дерзостью ее было не купировать. Поль стоял, обреченный на принятие там, где и речи не шло о прощении. «Странно. Я не хочу ни слышать, ни понимать это», – думал Поль, продолжая глазами нащупывать на полу ход, ведущий к спасению.
– А зачем вы тогда дали нам эмоции? Если бы вы были милосердны, вы бы освободили нас от них незамедлительно. Но нет, вам доставляет удовольствие наши страдания, наша нестабильность, запуганность и обреченность бытия.
– Я не намерена отвечать на такие вопросы. Ты получил печать. Твоя следующая точка назначения – прошлое.
– Прошлое? А где именно моя печать?
– Она у тебя появилась, поверь. Нет более достоверного документа у человека, чем его глаза.
– Хорошо, раз так.
– После печати времени всегда настает пора прошлого-настоящего-будущего. В правильном порядке.
– Пусть так.
– Постарайся в этот раз не задавать дурацких вопросом. И, конечно, ничего не перепутай.
– Да разве тут хоть что то можно перепутать, тут хоть что то от меня зависит?
– Зависит.
– А пространство? Ваш счетовод говорил про пространство.
– Всему свое время. Инструкции понял?
– Да, понял, понял.
Старуха облегченно вздохнула и, бледнея, исчезла так, будто никогда и не существовала. В помещении остался дуб, он мигал и расплывался, было трудно определить, какое время года было на его ветвях в эту секунду. Поль не мог идти дальше и посему уселся у самого дуба, подогнув колени и плотно прижавшись затылком к коре великана.
Он определённо что-то чувствовал. Что-то между огромной любовью и несгибаемой ненавистью. Поселилось это ЧТО-ТО в его трахее, как ком неудачно попавшей в горло пищи. Ему хотелось вдохнуть полной грудью и в то же самое время не вдыхать уже никогда. Тоска, обида, стыд, растерянность, злость. «Сколько можно в конце концов? Сколько можно? Это же невыносимо. Моя маленькая Жоэль, моя птичка, мое любимое существо, слабое и беззащитное, родная моя, каштановый шелест моей жизни, любимая. Ты моя боль, ты моя радость, ты мое проклятие и благословение. Как же я ненавижу тебя в эту минуту и как всеобъемлюще люблю. Я бы предпочел задушить тебя собственными руками сейчас, чем проходить через это по отдельности. Надо было сразу убить тебя, еще в тот день, когда я вернулся после смерча, или что это было. Придушить тебя собственными руками, разбить голову фарфоровой статуэткой. Возможно тогда не было бы так больно и безысходно! Так больно! Так больно! Возможно…» – Поль терял рассудок там, где и рассудка не существовало. Физическая боль заглушает душевную, а душевная боль заглушает физическую, он снова делил боль и лечил безысходную боль все той же болью. Получив пулю в самое сердце, он засовывал палец в маленькое отверстие между ребер и выковыривал куски своей плоти, заливая рубашку праведным страданием – именно так можно описать то, что чувствовал Поль, ненавидя свою любимую. Как же он ее ненавидел, самым чистым порывом, на которое способно загнанное и умирающее существо. Эта ненависть была чище любого кристалла, чище совести монашки, чище детского смеха, чище горного источника, чище ветров в святых местах. Ненависть слилась с любовью и выражала предел человеческих способностей, желание убить и поглотить все, испытываемое на крови. И он бы убил Жоэль в эту самую минуту, убил бы без сожалений, со всей подобающей страстью и жестокостью. Он убил бы и себя, искалечил, со смехом и радостью в бесовских глазах. Бедный Поль, такой сильный, такой благородный и такой униженный и несчастный.