«Дурак», — решил сперва Сталкер. — «Где этот недоучка видел орущих маньяков?» Но уж слишком сумбурным, похеривающим все правила грамматики, был поток Фединых ругательств, и слишком много дикого, животного ужаса слышалось в студентовском крике. Дурные предчувствия охватили Сталкера.
Но реальность оказалась кошмарней любых предчувствий. Прыгая через пути, Студент угодил ногой прямо в железнодорожную стрелку, и ногу зажало. Теперь, рискуя напрочь вывихнуть сустав, он дёргался, словно попавшаяся в капкан крыса, тщетно пытаясь высвободиться. И отчаянно вопил. До Сталкера не сразу дошло, что вопит он не только (и не столько) от боли в прижатой ступне, а когда дошло — было уже поздно. Прямо на Студента, со скоростью, показавшейся Сталкеру близкой к первой космической, летел маневровый тепловоз.
Дальнейшее много раз припоминалось потом Сталкеру с воистину кинематографической чёткостью и в каком-то замедленном варианте, также достойном «важнейшего из искусств». Похожий на состряпанный буйнопомешанным беспорядочный клип — калейдоскоп средних и крупных планов, вырванных наобум из общей картины. Застрявший в стрелке Студент, вцепившийся в него Федя, и угрожающе, катастрофически близко от них — краснополосая морда локомотива. Собственный крик: «Федя, дурак, сдохнете оба!» Распластавшаяся в грязи Ника. Всё ещё включенная камера в руках. Чьё-то перекошенное страхом лицо. Бронепоезд на запасном пути. Горящая степь. Прямые Лобачевского, скрестившиеся в бесконечности со звоном клинков и перерубившие друг друга. Телеграфный столб, совокупляющийся с молнией и в любовном экстазе падающий к чьим-то ногам. Сами ноги, по колено в грязи.
Затем снова средний план — Федя, отброшенный ударом тепловозного щитка. Выскакивающий из кабины испуганный машинист… Жухлая трава в красных брызгах…
И последнее… Последнее — голова Студента, страшно и неестественно скатившаяся с низкой насыпи, перескочившая через рельс и остановившаяся между шпалами, мутными глазами уставившись в клочковатое мутное небо…
12
— Всё, доснимались! Доигрались! Тарковские! Копполы с Тарантинами! Хватит! — визгливо орал Гриша, — носясь, словно гонимый ветром, по монтажной. От Сталкера он, что ли, из-угла-в-угол-беганием заразился?
Сам Сталкер сидел, растёкшись по креслу и закинув ногу на ногу. Сидел, курил и почти безразлично смотрел, как одинаково-неприметные ребята вытаскивают из студии оборудование и мебель. Ещё вчера его шок перешёл в какое-то ненормальное, патологическое спокойствие, сопоставимое с Никиным аутизмом. Видимо, это тоже заразно.
«Что же он так верещит? Верещагин! Уходи с баркаса, взорвёшься! Да, всё правильно — уходи с баркаса. Крысы и порнобоссы бегут с корабля. А, крысы!.. Хвост и нос отъели, а теперь бегут. Пусть бегут неуклюже…»
В тёмной глубине было тихо, как в мавзолее — членистоногие съели всех, включая барракуду и остальных обитателей сталкеровского нутра, и ушли на поиски холодильника. Ника устроилась во втором кресле, приняв свою излюбленную позу — свернувшись по-кошачьи. Казалось, что ни Гришины вопли, ни снование взад-вперёд безликих ребят просто не доходят до её сознания. Что же касается Феди, то ему не довелось стать свидетелем исторического момента — конца студии. Нет, ничего страшного с ним не случилось — по крайней мере, ничего страшнее «-надцатого» по счёту сотрясения мозга. Он валялся в общаге, окружённый заботами сердобольных студенток, прикрывал ладонью глаза от света и временами поблёвывал в тазик.
Впрочем, то обстоятельство, что Ника и Сталкер сейчас рассиживались в креслах, а Федя отлёживался на общажной койке, можно было объяснить лишь двумя причинами — либо уникальным везением, либо вмешательством каких-то благорасположенных сверхъестественных сил. Ибо после столкновения с локомотивом Федя физически не мог вести машину, Ника водить не умела, а Сталкер, если и умел, то исключительно теоретически. Несмотря на это, он, как подобает мужчине, взял риск и ответственность на себя и воссел за руль. Дважды они чудом не перевернулись, один раз удачно избежали французского поцелуя с «МАЗом», а уж эпизод, где у Сталкера получилось-таки затормозить в пяти сантиметрах от задницы «Мерседеса», следовало расценивать не иначе, как рождественский подарок судьбы. Так что, сталкеровское спокойствие вполне можно было понять — полюбуйтесь сперва на свежеотрезанную голову, упихайте в машину ничего не соображающих двоих, затем прокатитесь, не умея ездить, по мокрой дороге километров тридцать-сорок, со скоростью больше ста — и если вы после этого не свихнётесь, то достигнете невозмутимости Будды.