Заметим, что он поступил в академию, не зная немецкого языка, и в несколько месяцев овладел им в совершенстве, так что мог свободно писать по-немецки.
Мы упомянули о естественных науках. Нельзя сказать, чтобы эта отрасль знаний особенно хорошо преподавалась в академии.
Талантливый профессор Кестлин, преподававший естественную историю, ко времени поступления Кювье умер; его заменил ботаник Кернер. В предисловии к «Штутгардтской флоре» он выражает, между прочим, благодарность за сотрудничество Маршаллу и Кювье, «которые среди всех учеников академии выделяются своими ботаническими знаниями».
В письмах Кювье к Пфаффу мы находим крайне нелестные отзывы об этом профессоре и его системе преподавания.
Профессор химии Рейс придерживался воззрений Сталя и Бехера, и Кювье только по выходе из академии ознакомился с системой Лавуазье, значение которой сразу оценил.
В одном из позднейших писем Кювье говорит по поводу экскурсии, предпринятой еще в академии: «В то время я не имел необходимых для такого предприятия сведений в геогнозии. Это неудивительно: у нас не было профессора геологии (не мог же заменить его какой-нибудь советник Сталь)».
Пфафф в своих воспоминаниях о Кювье говорит, что последний учил его физике. «И эти уроки, – прибавляет он, – были для меня гораздо полезнее сухих и бездарных лекций профессора».
Таким образом, ученый персонал академии не мог иметь особенного влияния на Кювье и ему приходилось развиваться самостоятельно.
Единственная личность, имевшая на него влияние в это время, был Кильмейер, впоследствии знаменитый анатом и физиолог, кончивший курс несколько ранее Кювье и оставшийся при академии. Но контакты с Кильмейером относятся, главным образом, к последующей эпохе жизни Кювье. Мы упомянем о них в своем месте.
Среди товарищей Кювье было несколько даровитых людей, интересовавшихся естественными науками: Маршалл фон Биберштейн, впоследствии известный ботаник, энтомолог Гартман, Пфафф, которого Кювье «учил физике» и который впоследствии прославился своими трудами в этой области, и другие.
Для более успешных занятий они образовали общество, душою которого был Кювье. Он написал устав общества и учредил орден, выдававшийся за лучшие работы или находки в естественноисторической области. Тот, кому удавалось получить эту награду, говорит Пфафф, больше гордился этим скромным картонным орденом, чем крестом «chevalier». Занятия общества заключались, главным образом, в коллекционировании и определении растений, насекомых etc. В вакационное время предпринимались экскурсии. Первое место занимала энтомология, которой Кювье и впоследствии всегда придавал большое значение как хорошей школе для натуралиста вследствие тонкости и трудности определения насекомых.
В отношении, так сказать, «казенных» занятий Кювье подвизался не менее успешно. Он получил много премий и скоро добился звания «chevalier», которым обладали всего пять-шесть человек из 400 учащихся.
К счастью, эти школьные триумфы с их пошлыми наградами не помешали Кювье сделаться великим ученым. «Первый ученик» сумел стать одним из первых ученых, что, как известно, случается нечасто.
Четыре года Кювье оставался в академии и вышел из нее восемнадцати лет. Блестящие успехи могли бы обеспечить ему видную служебную карьеру, но нашелся камень преткновения – молодость. В 18 лет нельзя было поступить на службу. А между тем и без того небогатая семья его находилась в это время в особенно стесненном положении. Пенсия отцу Кювье не выдавалась вследствие крайнего расстройства финансов Франции.
Приходилось подумать о месте. В это время герцогство Вюртембергское было главным поставщиком учителей, профессоров etc. для России. Кювье тоже получил приглашение, но побоялся сурового климата нашей родины и отказался. Взамен этого ему удалось найти место домашнего учителя у некоего графа Гериси (Héricy), жившего в Нормандии, в замке Фикенвиль, близ порта Фекамп. Туда и переселился молодой Кювье, и с этого момента началась важная эпоха в его жизни, – эпоха, в течение которой выработался будущий реформатор науки. Здесь он окончательно обратился к естествознанию, здесь определился его характер как ученого; были намечены важнейшие труды, исполненные впоследствии, собран огромный фактический материал; словом – этот период был для Кювье истинной школой: только академией являлась сама природа, а профессором – собственный гений.
Глава II. Период испытания (1788—1795)
Переселение в Нормандию. – Политические воззрения Кювье. – Научные занятия. – Неблагоприятная обстановка: пошлое общество; недостаток пособий; равнодушие друзей. – Зародыш важнейших идей и трудов Кювье. – Связь с Кильмейером. – Переписка с Ласепедом. – Знакомство с Тесье. – Кювье в Париже. – Быстрый успех. – Дружба с Э. Ж. Сент-Илером. – Начало блистательной карьеры Кювье. – Перелом в физическом организме.
Кювье переселился в Нормандию в 1788 году, накануне Великой Французской революции, и провел здесь восемь лет (1788—1795), предаваясь естественноисторическим исследованиям. Ураган, разметавший старый порядок, почти не коснулся этого мирного уголка; сюда залетали лишь слабые отголоски революционной бури. Нормандия, как и Бретань, была еще насквозь пропитана духом старого порядка.
Законодательное собрание, клятва в Jeu de Paume, взятие Бастилии, ночь 4 августа, восстания по всей Франции, смуты в Париже, сентябрьские убийства, бегство, арест и казнь короля, вооружение Европы против революционного правительства, террор – словом, вся революционная эпопея пронеслась мимо «счастливого уголка», в котором трудился будущий законодатель науки.
Впрочем, Кювье был далеко не равнодушен к политике. Из писем его к Пфаффу (1788—1792) мы видим, что он с величайшим интересом следил за разыгрывавшейся перед его глазами трагедией. Политика занимает в этих письмах почти такое же место, как и наука, и, если выбрать из них места, относящиеся к периоду до революции, то получится довольно полный ее очерк.
После окончания Штутгардтской академии Кювье был решительным либералом. Вот что писал он Пфаффу из Монбельяра по поводу общества, среди которого ему пришлось очутиться по возвращении в родной город, – общества, состоявшего из старика Кювье, английского капитана Бердо, парижского танцмейстера Делестра и священника Дювернуа: «Странное общество: все четверо – отчаянные политики, как вообще французы. Отец как военный – партизан деспотизма; Делестр как парижанин не признает никакого закона, кроме „доброй воли короля“; наконец, богослову помнится, что он еще в молодости слыхал в какой-то школе прав, будто монархия должна подчиняться воле одного человека. Можешь себе представить, легко ли вложить в головы подобных людей, что король в настоящее время действует против конституционных законов своего государства, а между тем именно это я намерен сделать».
Либеральное настроение не оставило его и после переезда в Нормандию. Он с величайшим сочувствием следит за деятельностью Законодательного собрания, радуется «счастливой ночи» (4 августа), негодует на интриги защитников старого порядка, восхищается «мудростью, решительностью и бескорыстием наших законодателей», – словом, является полным приверженцем революции.
«Ты спрашиваешь о чувствах моих и здешней публики по отношению к французской революции, – пишет он. – Ты должен угадать мои. Свобода и равенство выгравированы в сердце каждого просвещенного человека. Но в Кане более чем не просвещены. Я уже писал тебе, что в этом городе масса дворян, нет ни торговли, ни мануфактуры, народ беден и в полной зависимости от дворянства. Это последнее не просвещено ни в каком уголке мира, а здесь менее чем где-либо; говорю – здесь, где нет ни ученых обществ, ни парламента, ни богатых коммерсантов, которые могли бы возбудить соревнование, как это бывает, например, в Париже и Руане».