Сцена проводов на войну прозвучала в «Праздниках детства» пронзающей душу нотой. Она уместна и в документальной картине «На родине Шукшина», поскольку так было на самом деле.
...Двадцать пятого июля рано утречком с восходом солнца я поднялся по обильной росе на гору Бекет, увидел парящую, взблескивающую на перекатах Катунь, розовеющие от невидимого пока солнца горы вдали, просыпающееся внизу, разводящее огонь в очаге большое село Сростки, услышал мычание и блеяние выгоняемых на пастбища стад. На вершине Бекета уже стучали топоры: сооружали помост для празднества. В катунской пойме раскинулись палаточные городки; если бы походить и поспрашивать, кто откуда приехал, получился бы целый географический атлас. К подножию горы Бекет съезжались машины; по дорогам, тропкам и так по траве, по росе отовсюду тянулись люди, целыми семьями от мала до велика, местные и издалека. Разворачивались на горе Бекет торговые ряды — целая ярмарка.
В полдень открылись чтения. Солнце припекало, обдувал прохладный речной ветерок. Говорили речи, читали стихи; народные хоры исполняли красивые песни. Люди сидели на траве, слушали и не слушали, думали о чем-то своем, завороженные высотой, красотой этого отовсюду видного места, проникшиеся торжественностью, небудничным смыслом этого дня. Одна бабка, я слышал, сказала, как вздохнула: «Это у нас теперь престольный праздник — поминки по Васе...»
Иные откочевывали в подвижную на ветру тень удивительно белостволых, чистых здешних березняков; образовывались сообщества, перетекали из одного в другое. В назначенное время праздник переместился с горы Бекет в Дом культуры. Режиссер Ренита Андреевна Григорьева, разрумянившаяся от переполнивших ее чувств, счастливая, пригласила всех на премьеру своего фильма «На родине Шукшина»...
Я долго еще лежал на траве, сощипывал ароматные клубничины, глядел на небо и вспоминал... Проветренное, студеное, с быстро летящими облаками небо над высоким береговым угором, далеко внизу остро синеющая Пинега, словно обуглившиеся от долгожительства стены изб деревни Веркола. Салют над только что вырытой могилой. Удары комьев земли о крышку гроба. Великое множество лиц — будто одно, очень серьезное лицо задумавшегося о чем-то самом главном человека. Похороны Федора Абрамова у него на родине... Отныне родине русского писателя Абрамова суждено стать навсегда обозначенной на карте священных, памятных мест — для тех, кто истинно любит нашу большую общую Родину.
Это произошло у нас на глазах: наши современники, недавно сидевшие с нами за столом писатели Шукшин, Абрамов, уйдя из жизни, оставили нам в наследство каждый свою малую родину — Сростки, Верколу, затерявшиеся в бескрайних просторах России...
...Вечером накрыли столы под яблонями в саду над Катунью — и зазвучали те самые песни, которые любил слушать и сам певал Василий Макарович. Воздух на Катуни чистый, хороший. Хотя и грустно, но — праздник, в Сростках, на родине Шукшина…
Долгая дорога в Верколу. Федор Абрамов
Жизнь человеческую сравнивают с дорогой. Став на ноги, человек отправляется в путь. Далеко ли, близко ли он уйдет от начала пути, после смерти вернется к началу: здесь его родина, здесь прорастет о нем память и будет вечнозеленой, если человек ее заслужил...
В далеком 1938 году ранним летним утром снарядили в путь-дорогу деревенского юношу, крестьянского сына Федю Абрамова, проводили его мать, братья и сестры, и пошел он из родного села Веркола в большой мир. Мы не знаем, какие чувства теснили Федино сердце в тот давний расстанный час. Может статься, впервые сел он на пинежский пароход, и долго-долго шлепали плицы колес по тишайшей водной глади, оставляя на реке недолгий след...
Мы только знаем, что так же, как нынче, синела широкая Пинега под ясно-звонким северным небом, уходила увалами за горизонт на все стороны бескрайняя лиственничная тайга и ставленные на века, толстостенные, как крепости, избы Верколы провожали Федора глубинно-темными взорами своих высоко прорубленных окон. И деревянные кони на крышах еще не знали тогда, что предстоит им стать действующими лицами нашей литературы, что так назовет писатель Федор Абрамов одно из лучших своих произведений, пронизанное душевной искренностью, наболевшей памятью сердца, — «Деревянные кони»...