Самое дорогое детище у Соколова-Микитова — повесть «Детство» (писатель не раз признавался в том, и еще любил некоторые свои морские рассказы), положившая начало большому циклу «На теплой земле». Здесь истоки творчества, личности, очень русского национального таланта Ивана Сергеевича; во весь голос звучит в «Детстве» признание в любви своей малой родине — Смоленщине, справляется празднество детской «языческой» (любимое словечко Соколова-Микитова) слиянности с природой; отсюда звуки, краски, лад всей поэтики писателя, его удивительного, родниково-чистого, напевного, верно звучащего в каждой ноте языка, нигде не перебитого местной «дремучестью» или же «иностранным» словечком, лишь иногда, в нужном месте приправленного перцем, солью крестьянского разумения. Из этого микрокосма Вселенной Иван Соколов-Микитов юношей унес с собою в большой мир на всю жизнь чувство сыновней любви к России «полей и лесов, народных песен и сказок, живых пословиц и поговорок, родине Глинок и Мусоргских, вечному чистому источнику ярких слов, из которого черпали ключевую воду великие писатели и поэты, а терпеливые ученые люди составляли бесценные словари». В этом основа основ его миропонимания, жизненного поведения, эстетической и нравственной программы.
Здесь же, в лесной российской глубинке-глухомани, в детском (и взрослом: Соколов-Микитов начал писать «Детство» в 1929 году в Кислове, закончил в Гатчине) восприятии избяной, крестьянской, «мужичьей» жизни на сломе вековечных ее устоев, в «крутую пору», — истоки болей, скорбей, тревог впечатлительной души. В «Детстве» есть строки об этой очень органической для психологического настроя писателя черте: «В часы беспредметной детской тоски мучительно сжималось мое сердце. Воображением постигал я муки одиночества, остроту и несправедливость обид. Я воображал себя одиноким, видел обиженных близких людей. В этом детском неосознанном чувстве не было и капли сентиментальности, слащавого сюсюканья, которое я всегда ненавидел. Чувство жалости, которое я всегда испытывал к людям, — была любовь. Чем сильнее, мучительнее была эта любовь — острее испытывал я чувство жалости, захватывавшее меня с почти невыносимой силой. Любовь и была тот сказочный плотик, на котором, минуя опасности, свершил я многолетний жизненный путь».
В дневнике второй половины пятидесятых годов (собственно, это записные книжки: постоянного дневника Соколов-Микитов не вел; они хранятся в архиве писателя, в Пушкинском доме) есть размышления о любви-жалости. Их суть такова: «любить» — в деревенском, крестьянском быту — всегда означало «жалеть». Любви-жалости достоин тот, кто неустроен, обделен судьбою, младше годами, слаб. Дело здесь не в народной этимологии, гораздо глубже, в чем-то очень национальном, русском, историческом.
В повести «Детство» детские жалости-страхи объясняются не только подсознанием, но и вполне конкретно-исторической социальной подоплекой: «Сквозь туман отжитых годов я вижу много печального. Я вижу узенькие жалкие нивы, засеянные крестьянским хлебом («Колос от колоса — не слыхать человечьего голоса!» — говаривали, бывало, в деревне). Боже мой, сколько бесхозных, запустелых, заросших сорняками вдовьих нив! Множество васильков синевеет по бесчисленным межам. А как жалки покрытые ветхой соломой, по брюхо вросшие в землю хатенки деревенских безземельных бедняков-бобылей. Убоги деревянные сохи, за которыми, переступая по сырой борозде босыми, залубенелыми ногами, ходили длиннобородые «пахари», не раз воспетые поэтами в стихах. Допотопны еловые рогатые бороны, которыми наши смоленские мужички еще при царе Горохе ковыряли «неродимую» тощую землицу...»
Здесь мы, кажется, подошли к первопричине сопутствия в творческой личности И. С. Соколова-Микитова его жизнелюбия, оптимизма, — «солнцепоклонничества» — и трагических нот, печалей, нерадостной судьбы. Крестьянское, мужицкое, собственническое, рабское, не из одних «маслениц» состоявшее, из глубин русской истории донесенное, историей обреченное на слом Иван Сергеевич увидел не из окошка вагона, не с балкона дворянской, пусть захудалой, усадьбы, а унаследовал плоть от плоти. Это ему дало право на склоне лет (в автобиографическом рассказе «Свидание с детством») сказать: «Я знал и видел Россию кровью моего сердца; жестокие, трагические недостатки, пороки, которыми болел народ, я чувствовал в самом себе». (Вспомним, что Россия в ту пору, когда вступал в жизнь будущий писатель, была страной, главным образом, крестьянской.)