Цитата как будто прервана в важном по смыслу месте, но если ее продолжить, все равно останется ощущение недоговоренности. В высказываниях Соколова-Микитова о его отношении к России, к судьбе народа нет концептуальной закругленности. Какое бы то ни было учительство, указующий перст, равно как и утешительство, пафос, чужды Соколову-Микитову. Писатель всегда полемичен. Выход из «трагических недостатков» он видит в преодолении их очистительной силою правды, верит в уроки самопознания (как верил в них А. П. Чехов). В этом его позиция художника-гражданина.
В автобиографии 1932 года, находясь во власти впечатлений от работы над повестью «Детство» (она задумывалась как первая часть трилогии), Соколов-Микитов писал: «Период самого раннего детства описан в повести «Детство», которая является первою главою книги о замечательной жизни человека, начавшего сознательное существование в эпоху умирания старого мира, пережившего войну, революцию и продолжающего жить. Трагедия этого человека в том, что он многое помнит. Автор уверен, что от физической и духовной гибели героя книги спасло хорошее здоровье и здоровая подлинная любовь к жизни».
Подобных «заявлений для печати», самоистолкований у Соколова-Микитова не так много, тем более ценно каждое из них, когда вглядываешься в творчество, в судьбу писателя, «много помнящего» из того, что ныне принадлежит истории (ох, труден предмет: чем глубже ныряешь, тем кажется недостижимее дно!). Трагическая окраска соколовско-микитовского «многое помнит» нуждается в объяснении с позиций современного понимания нашей исторической памяти. Это сказано писателем в ту пору, когда с превеликим трудом преодолевалась пролеткультовско-рапповская доктрина о непроходимом «рве», отделяющем одну историческую эпоху от другой. Нужны были мужество, прозорливость, чтобы остаться в те годы представителем «пушкинской, единственной нашей здоровой традиции» — так характеризовал Соколова-Микитова по выходе в свет его книжки сказок «Кузовок» в 1922 году в Берлине редактор журнала «Новая русская книга» профессор А. Ященко.
Соколов-Микитов был «открытый» писатель, как нынче принято классифицировать, однако многое, многое, самое сокровенное, не вмещающееся в созданный литературоведением образ, оставалось для «вечерних дум», записывалось на страницах блокнотов или кануло в вечную немоту (Соколову-Микитову мило словечко «немь»). Большая часть записей сделана (и сохранилась) в пятидесятые-шестидесятые годы в Карачарове, в «карачаровском домике», на берегу Волги, — Иван Сергеевич нашел, облюбовал это место в лесном краю, построил домик на свой вкус и лад. Соколов-Микитов сдержан в выражении чувств, абсолютно объективен в изображении действительности, ему мила чеховская печаль, подобная печали русской природы с ее бесконечными осенними сумерками, глухими ночами и зимней стужей. Исполнена печали высокая музыка...
Сам он прожил «долгую, толстовскую, редкую у писателей жизнь», побывал в том веке и в этом, знал старую царскую Россию и новую, социалистическую, знал, чего стоит каждый шаг завоевания нового, «небывалого» мира, все помнил... Чего не было в его творчестве и судьбе, так это безысходных тупиков, роковых финалов. И умел он — вместе с народом — отряхивать с плеч груз прошлого, выходить из кризисов-потрясений возмужавшим, обновленным, принимать новое, как почва семена. Долгая жизнь И. С. Соколова-Микитова являет нам пример удивительной цельности личности-судьбы, нерасторжимости внутреннего мира в его поступательном движении. У него не было противостоящих один другому этапов, противоборствующих устремлений. Хождение души по мукам, натруженная совесть, диалектика сознания, критицизм интеллекта, даже сюжет биографии, с головокружительными завихрениями, бросками, — все подчинено однажды выбранному курсу; одни и те же ориентиры во веки веков: Россия, природа русская, народ русский, благо народа, любовь, революция, верность долгу художника-гражданина, служение русской литературе, вера в историческую неизбежность и благодетельность нового мира…