«Всякие мои исследования начинаются от себя самого, я тему свою, как пустую бадью, опускаю в свой колодец, и, если бадья пустая, бросаю эту тему, как мертвую. А если из колодца приходит вода, то я спящий материал опрыскиваю этой живой водой, и тогда отчего-то забываю себя».
В книгах, статьях, посвященных творчеству Пришвина, изрядное место всегда занимают цитаты из пришвинских книг, дневников, автохарактеристики. Пришвин облегчал задачу своим истолкователям, истолковав себя сам. Но сколь бы ни были полны автохарактеристики Пришвина, всегда остается «что-то еще», не сказанное и едва ли до конца постижимое, тот самый «свой колодец», куда надобно погрузить бадью, взыскуя «живой воды». Читая и перечитывая Пришвина, поражаешься глубине и сложности мира его чувствований, мыслей, совершенству, изысканной простоте его стиля.
В статьях о творчестве Пришвина прослеживается некая тенденция упрощения. Оно и понятно: сам писатель — на протяжении всей жизни в литературе — звал к простоте, декларировал простоту. В его дневниках последних лет есть такая запись: «Испытанием таланта писателя может служить маленькая вещица, годная в детскую хрестоматию». Это все так. Но простота Михаила Пришвина особого рода. Тут мне снова не удержаться от цитаты (таков Пришвин, он все обдумал наперед, за своих будущих критиков): «Приближаюсь понемногу к Аксакову, но у него дается простота его правдой, а у меня искусством!»
Просты сюжеты пришвинских сочинений, язык исполнен мудрой, чуть-чуть лукавой простоты исконного русского народного говора. Но ни в одной из своих книг писатель не растворяется в стихии областнических речений. Нигде он не подражает народному языку, не воспроизводит его натуралистически, не упрощает, не калькирует, а заново создает — на народной основе — свой собственный, пришвинский язык — и в этом видит сердцевину искусства. «Защищая форму, я требую от писателя прежде всего языка».
Язык Пришвина — это особый мир, со своими законами стиля, гармонии, ритмики, тонировки, Чтобы хоть отчасти понять и проникнуть в него, нельзя довольствоваться автохарактеристиками писателя. Нужно обратиться к биографии Пришвина в широком смысле, вспомнить, что пришел он к искусству слова далеко уже не молодым, перевалив за тридцать, имея за плечами разностороннее европейское образование, опыт научной и практической деятельности, немалый житейский багаж. То есть, прежде чем стать писателем, Михаил Михайлович Пришвин основательно экипировался, усовершенствовал, образовал, отшлифовал, углубил свою человеческую личность, на сколько это было возможно по тем временам.
Об этом полезно помнить: опыт Пришвина-литератора включает в себя как непременное изначальное условие высочайшую образованность, многознание, если угодно, интеллигентность, владение не азами, а самой сущностью культуры своего времени.
В самом начале была деревня Хрущово, Соловьевской волости, Елецкого уезда, Орловской губернии. Здесь Михаил Пришвин родился, в семье мелких землевладельцев-помещиков, выломившихся из купеческого сословия. На память невольно приходят достославные имена литературных земляков Пришвина: Тургенев и Фет, Лесков и Тютчев, Бунин и Леонид Андреев. И до Ясной Поляны от Хрущова рукой подать. На черноземной почве подстепной срединной Руси на протяжении полутора столетий вырастали литературные злаки, буйные, колосистые. Тут поистине кладовая, хранилище семенного фонда полновесного, животворного русского слова. Да вот и нынче, раскроем одну из книг курянина Евгения Носова «Берега» или книгу орловца (живущего в Ленинграде) Алексея Леонова «Ходят девки» — мы найдем в них ладный, певучий, вполне народный и в высшей степени художественный русский язык.
Но это — предмет особого разговора.
Михаил Пришвин учился в Рижском политехникуме, здесь он вступил в марксистский кружок, перевел на русский язык «Анти-Дюринг» Энгельса и книгу Бебеля «Женщина и социализм». Заключенный в одиночную камеру Елгавской тюрьмы за марксистскую пропаганду, взирая на божий свет сквозь крохотное зарешеченное оконце, погружаясь поневоле в мир собственных мыслей и ощущений, — быть может, впервые подумал здесь будущий писатель о томящей и одновременно очищающей обязанности самоограничения. Впоследствии он скажет об этом так: «Как воздух от сжатия становится твердым, так человек от самоограничения — свободным».
После тюрьмы доступ в русские учебные заведения оказался закрытым для Пришвина. Он едет учиться в Германию, поступает на агрономическое отделение философского факультета Лейпцигского университета. Биографические материалы М. М. Пришвина свидетельствуют о том, что годы учения в Лейпциге явились для него также временем целенаправленного, неутомимого самообразования. Пришвин читает Спинозу, Канта, Ницше, основательно штудирует Гете, постигает образный строй вагнеровской музыки. Все это очень пригодится впоследствии Пришвину-писателю.