Теплый вечерний ветер, запах талой земли, мирное насвистывание пичужек в красноватом от заката прутняке, водная ширь, а за ней темные заволжские леса, - разве не говорит все это о праве на жизнь? И разве плохо здесь двоим, в стороне от людей, беседовать, усевшись на стволе сваленного бурею дерева? Голос Петра звучал дружески мягко и грустно:
- Я знаю! Нелегко будет мне... Я офицер, а ты гонимая властью иноверка. Не льщу я себя надеждой, не хочу я хвастаться подвигом, а более того - боюсь показаться навязчивым. Союз нашей дружбы питается превратностью и бедствиями нашей судьбы. Два счастливца, хотя и часто видятся, но не чувствуют друг к другу ни малой привязанности; двое несчастных при первой же встрече понимают один другого. В счастье они были только знакомцы, в несчастье - они друзья. Вот я смотрю на Волгу и забываю все на свете. Рахиль, видишь, как низко опустилось небо над лесами, оно сомкнулось с землей. И кажется, будто идти уже некуда... Все пути закрыты, но - нет!.. Там, дальше, опять жизнь, дороги открыты, места много... Пускай и тебе не кажется жизнь конченой, Рахиль... Не падай духом!
- Но ты говорил о препятствиях! - робко возразила Рахиль.
Обрывками кошмарного сна промелькнули у Петра воспоминания о недавнем: питерское и московское надругательство над ним, встреча с нижегородским начальством. Он представил себе огромные пространства России и свое полное одиночество в этой пустыне и, как брат, как друг, прижался к девушке. Стало тепло, уютно обоим.
- Мне кажется, я родился для того, чтобы встретиться с тобою, сказал Петр. - Никакие препятствия не помешали этому.
Рахиль с затаенной радостью слушала Петра, и самой ей хотелось сказать ему то же самое, но не могла она решиться и сказала другое:
- Подобных мне - много. Ты служил во дворце, ты видел лучше, богаче, красивее, умнее меня. Ты видел даже царицу.
Слова Рахили были неожиданны.
- Царица?!
- Да! Ты ее видел?
- Жил рядом, караулил.
- Но как же мог ты уйти из дворца и попасть к нам в Нижний? Ведь там счастье и веселье, здесь горе и бедность. - Рахиль покраснела. Она давно хотела вызвать Петра на откровенность.
- Уметь пользоваться изобилием ничего не стоит, но тайна, которую из этого извлекает мудрый, состоит в том, чтобы быть счастливым также и в злополучии...
- Расскажи что-нибудь о царице?
- Запрещено, но для тебя...
Рахиль окончательно смутилась. Вместе с тем в ней еще сильнее разгорелось любопытство.
- Красивая она?
- Ласковый голос ее и притворная улыбка, когда ей было только пятнадцать лет, уже умели пленять... Но все у нее ложно: и голос, и взоры, и наряды. Э-эх, лучше не думать!
Рыхловский ясно представил себе дни, проведенные в близости к царице. Задумчиво, как бы размышляя вслух про себя, он продолжал:
- Природа одарила ее красотой, но она предпочитает иную красоту, искусством ей приуготовленную.
- Ты будешь всегда думать о ней?
- Нет, Рахиль. Зачем? Не могу я тебя равнять с ней. Во цвете лет своих и красоте ты не помышляешь об искусстве нравиться... Твой разговор справедлив, и если ты полюбишь, то навсегда. Твоя мать и твой отец не готовили тебя блистать наподобие холодного алмаза... Они растили в тебе человека... Это твое великое счастье... Ты должна быть благодарной отцу.
Слезы выступили у девушки при напоминании об отце. Петр взял ее руку и поцеловал. Рахиль сконфуженно отвернулась.
- Говорят, что сострадание не может быть долговечным, - смахивая слезы и стараясь скрыть свое лицо от Петра, сказала она.
- Кому сострадать! - вспыхнул Петр. - Не мне ли? Я вижу свое будущее... Я знаю, что должен погибнуть. Для того меня и послали сюда. И могу ли я свою любовь черпать из моего якобы к тебе сострадания? У тебя умер отец, у меня умерло все... Тот, кого я считал отцом, оказался мне чужим; мало того - он убийца моей матери, лютый мой враг! Подумай! Только позавчера я думал, что в Нижнем у меня есть родной отец... Но и этого мало - теперь я узнал, что подлинный отец мой - вор и разбойник, какой-то беглый цыган... Я набираюсь сил и терпенья, утешаю себя возможностью умереть с пользою для людей... Вот и все!
Девушка взяла его за руку:
- Завтра ты уйдешь от нас с солдатами?
Петр провел рукою по лбу, как бы что-то припоминая.
- Не знаю... - нахмурился он.
- Нам страшно будет без тебя.
Он горько усмехнулся:
- Забудь обо мне... Я рад нашей дружбе, но...
Они поднялись и пошли кустарниками низом, под стеною кремля, к Почайне. Здесь безопаснее. Никто не попадется навстречу. Надвигались сумерки.
- ...За мною следят, ищут повода арестовать меня, обвинить, в чем я не виновен, заковать в цепи. Со своими друзьями цари, и особенно царицы, поступают безжалостно. В Петербурге, городе роскоши и греха, я узнал многое и многого свидетелем был. В этом вся моя вина перед царицей. Поэтому и вреден я. Один иностранец назвал царицу и ее фрейлин жрицами, покрытыми плющом и вакховыми ветвями. Видел я, как женщины, облекшись в мужские военные одежды, влетали в зал в шлемах, размахивая шпагами, и гнали перед собою мужчин, наряженных в женские кринолины. Смеша царицу, бежали они и падали на пол, запутавшись в фижмах... Много вакханок, но ни одной женщины!.. И есть мужчины там, тоскующие о человечности и благопристойности. Мудрейшие люди говорили, что чистота нравов есть первое основание твердости всех государств... Этого не хочет знать царица!..
В кустарниках послышался шорох.
- Кто тут? - крикнул Петр.
Неизвестный человек вдруг вскочил с земли и помчался среди кустарников вниз по горе. Петр хотел было бежать за ним, но побоялся оставить Рахиль одну.
- Нас подслушивали! - побледнев, тихо произнес Петр. - Это плохо. Рахиль! Нас выследили!
Девушку охватила дрожь.
- Что же теперь делать?
Петр взял ее под руку.
- Пойдем скорее домой. Что-нибудь придумаем.
Стало сыро. Весенний вечер украсился еле заметными звездами. Волга окутывалась розовым сумраком.
В доме сидел худой, бородатый человек, - странно съежившийся, будто его лихорадило. Сидел он в темном углу комнаты, втянув голову в воротник, и прислушивался к словам склонившейся над прялкой Марьи Тимофеевны. Увидев Петра и Рахиль, они смолкли. Старушка нарочито засуетилась и передала Петру бумагу.
- От губернатора...
Петр поднес бумагу к свече: завтра утром явиться в канцелярию. В бумаге значилось: "Минуло две недели, как вы приехали, не надлежит ли вам приступить к исполнению известного вам государева дела?"
Петр удивился. Сегодня утром он видел князя Друцкого и условился с ним, что завтра выступает в Терюшевскую волость с командою солдат - зачем же понадобилось губернатору снова напоминать об этом? И притом, к чему бы было писать бумагу?
Марья Тимофеевна указала неизвестному человеку рукою на Петра:
- Вот он!
Тот вскочил с своего места и набросился на юношу, стиснув его в своих объятиях:
- Как я рад! - воскликнул он. - Благодарствую!.. - Потом произнес с гордостью: - Я - немец Штейн; выпущен губернатором из темницы... Промеморию от Бестужева привезли вы?.. Спасибо!
Петр мысленно осудил Бестужева: "вид показывает, будто он против немцев, а сам хлопочет о них. Под дудочку жены-немки пляшет! Недаром у Штроуса с ней какие-то секреты..."
Петр рассказал все, о чем с ним беседовал Бестужев, когда вручал письмо на имя Друцкого. Выслушав его, немец кивнул на Рахиль:
- Ее отец просил меня позаботиться о ней.
Опустившись в кресло, бледный, печальный, он принялся молча рассматривать девушку.
Стало неловко всем. Этот человек напоминал не то безумного, не то пьяного. Петр так бы и подумал, если бы не знал, что Штейн только что выпущен из острога.