"Старшему консультанту Е. Хворобину за не вышедшее в свет второе издание сборника "Лучи и мечи" и редакторскую работу над примечаниями к третьему изданию - 1500 (полторы тысячи) рублей. Оправдательный документ записка младшего консультанта Л. Прицкина".
"Ишь ты, - догадливо ухмыльнулся Пашка, - перекрыл! Тот ему пятьсот, а этот ему полторы... Знай, мол, наших..."
Дальше читать стало уже интересно. На маленьком календарном листочке стояли разбросанные строки:
"В бухгалтерию, тов. Л. Прицкину на покупку учебников политграмоты и русского синтаксиса - 8 р. 40 к. Ему же за идеологические поправки к однотомнику басен И. А. КРЫЛОВА - 2200 рублей, по расчету 240 рублей за поправку. Выдать немедленно.
Е. Хворобин".
Тут же была пришпилена другая бумажка, серого цвета, с пятнами от рыбы. Должно быть, наскоро оторванная от покупки. На бумажке неровным почерком, вызванным, очевидно, автомобильной тряской, стояли карандашные строки:
"Дорогой Лудя! Не валяй дурака и сегодня непременно приезжай играть в преферанс. Позвони по телефону: не помнишь ли, как фамилия автора, к которому я на днях писал предисловие? Кстати, будет пирог с осетриной".
На записке красным карандашом было выведено:
"Выдать восемьсот без удержаний.
Л. Прицкин".
"Без удержаний, - сердито покосился Пашка, - удержишь с такого!.. Самосильно прет к рублю..."
Потом шли записи, которые Пашка не понял совсем. Л. Прицкин забраковал сочинения Генриха Гейне, и за это Е. Хворобин выписал ему две тысячи. Потом Е. Хворобин одобрил сочинения Генриха Гейне, и за это Л. Прицкин выписал ему на триста рублей больше.
Пашка повернул голову и пристально посмотрел на опушку. Там, рядом с какой-то смуглой девушкой, гулял в белом кителе милиционер.
- И ходят и ходят, - недовольно произнес Пашка, быстро поднялся с земли и хотел сложить книгу и записки в чемодан. Ветер перевернул один из листков, и Пашка бегло прочел:
"В бухгалтерию. Впредь до разбора дел гр. Л. Прицкина и Е. Хворобина в Комиссии советского контроля всякую выдачу им денег прекратить".
Размашистая подпись была неразборчива. Пашка кинул на траву только что поднятую с земли толстую книгу, плюнул на чемодан, ткнул ногой в какую-то записку, быстро зашагал в глубь леса и хмуро сплюнул на сторону:
- Ворюги!
1936
ОБИДА
В соседней комнате был накрыт стол. Из полуоткрытой двери погореловского кабинета была видна только часть стола с большим холодным гусем на блюде и пестрым винегретом в высокой хрустальной вазе.
Толстый инженер Бызин, грузно сидевший в английском кожаном кресле, воровато посматривал одним глазом на гуся и мечтал о лапе, покрытой толстой кожицей: он сегодня не обедал.
Поэт Вася, примостившись около окна, рядом с Нюточкой, думал о том, как он пойдет провожать ее домой, и робко пытался прикоснуться щекой к ее волосам, пахнущим нежным и ласковым запахом скромных духов.
Остальные гости разместились на диване и по сторонам с той тихой и деликатной покорностью, с какой дожидаются в подъезде, пока пройдет дождь.
Погорелов вынул из стола прошитую черными нитками рукопись, сипловато откашлялся и, потеребив рыженькую бородку, заранее обиженно спросил:
- Может, не стоит читать, а?
- Читайте, читайте, - деревянным тоном ободрил толстый инженер.
- Читай, Аким Петрович, - грустно уронил тихий старичок с дивана, все время шевеливший губами. - Читайте.
Погорелов начал читать. Поэт Вася успел уже подобраться к Нюточкиной руке и убедиться, что у нее нежнейший мизинец в мире. Толстый инженер еще раз обежал холодного гуся алчным взглядом и успокоил себя, что ужин все-таки будет. Тихий старичок на диване закрыл глаза и активнее зажевал губами.
Погореловская повесть зареяла в воздухе.
- "Свежевали барана, - гудел авторский несдержанный баритон. - Сначала выпустили кишки. Были они холодные, скользкие и пахли швейцарским сыром. И навстречу утреннему солнцу выглянули из распоротого живота остальные многоцветные бараньи внутренности".
Толстый инженер испуганно посмотрел на холодного гуся и пестрый винегрет, и его слегка замутило. Он нервно ткнул дверь ногой и, когда она закрылась, подумал: "Кажется, ничего не ел, а тошнит... С чего бы это?.."
Погорелов перевернул страницу.
- "Крепкая, как обгорелый кирпич, Авдотья приблизилась к Пятаку. В ней торжествовало женское. От нее пахло потом степных кобылиц, в волосах гордо гнездились репья и соломинки, а угреватая кожа на лице напоминала седло кочевника. Пальцы были в кизяке и торфе..."
Поэт Вася быстро отодвинулся от Нюточки, заметив, что у нее большие уши, ноздреватая кожа на шее, ему стало жалко себя, и домой он решил идти один.
- "Строили дом, - читал через страницу Погорелов. - Сначала привезли доски. Доски были двухдюймовые и трехдюймовые. Потом привезли гвозди. Гвозди были короткие и длинные. Зычными шагами загуляли плотники. Некоторые были с пилами, некоторые - без пил. Некоторые пилили, а некоторые строгали. Утром они вставали, а вечером ложились спать..."
- Ваш ход, - бойким голосом сказал тихий старичок на диване, внезапно проснувшись, сконфуженно умолк, но потом деликатно спросил: - А он что?
- Кто что? - сердито посмотрел на него Погорелов. - Герой?
- Герой, - согласился старичок.
- Я, знаете, враг этих самых фабул и сюжетов, - сухо заметил Погорелов. - Надо брать жизнь как таковую В дальнейшем герой крепнет, покупает гармошку, и на этом я обрываю первую часть. Во второй он, по моему замыслу, гонит смолу в основном.
Наступило скорбное молчание.
- Предлагаю поужинать, - горько и враждебно предложил хозяин.
Гости робко поднимались с мест.
Толстый инженер вспомнил о цветных бараньих внутренностях и вздохнул.
- А не хочется, Аким Петрович. Спать надо с легким желудком.
- А вы, Нюточка? Вася вас проводит потом...
Поэт Вася вспомнил об Авдотье, которая пахла степными кобылицами; уныло констатировал, что Нюточка тоже женщина, виновато посмотрел на нее и уклончиво сказал:
- Не по пути нам, Аким Петрович... До трамвая, конечно, другое дело...
Тихий старичок посмотрел на развернутую рукопись и подумал: "А вдруг после ужина еще дочитывать будет?.. Может, у него эту самую гармошку на тридцати страницах покупают..." - и быстро засеменил к выходу.