— Он ее тогда еще подобрал, когда трупы жег, — ответил Орел. — От фашистов на всякий случай утаил. А когда случай подоспел — наша взяла, — стал чужие подвиги за свои выдавать. Черная тетрадь — толстая. Ему бы ее на всю жизнь хватило. Однако не пойму, как к нему план партизанского лагеря попал? Сколько ни допытывались — не признался.
— И еще, — добавил я, — непонятно, почему ребят спасать кинулся? Мы ведь тогда думали, что он их преследует.
— Он их и преследовал, — сказал Орел. — Чтобы спасти. А на допросе показал, что случайно встретил. Увидел, что они в болото полезли, и — за ними.
— Боялся, что утонут? — спросил я.
— Не только. Еще больше — что на партизанских минах подорвутся. На Ведьмином броду, оказывается, у партизан минный склад был.
Я задним числом испугался за «журавлей» и «цапель», которые всюду любили совать свои длинные носы.
— Это же проверить надо, — волнуясь, сказал я. — И как можно скорей.
— Уже проверено, — спокойно ответил Орел.
— Мало проверить, — волновался я, — надо меры принять.
— Уже приняты, — сказал Орел.
Я потребовал объяснений, но Орел уклонился.
— Потом. Жди прощального салюта, — загадочно сказал он и добавил: — Однако пора к своим.
«Своими» у нас были все — и «журавли» и «цапли», но мы договорились: за боевую подготовку первых отвечаю я, а за боевую подготовку вторых — Орел.
— Пора, — согласился я, и мы разошлись.
У командующего «Зарницей» и у меня, ее главного посредника, хлопот накануне финала было поровну.
Пробило три, когда я поднялся на вышку «журавлей». И, приняв рапорт, порадовался: «журавли» не теряли времени даром. Внизу, разбившись «по родам войск», они отрабатывали навыки разведки, наступления и обороны. Вверху, прильнув к окулярам биноклей и стереотруб, дозорные не спускали глаз с подозрительных объектов на стороне «противника». Всякая информация о деятельности юнармейцев в Наташине и Стародубе ценилась теперь на вес золота и оценивалась посредником, то есть мной, по высшей шкале.
Вдруг тоненько, как комар, запел телефон. Дежурный снял трубку и, выслушав донесение, доложил Спартаку.
— Парламентарии какие-то, — сказал он, — просят пропустить в штаб.
Я посмотрел на мост. Там, размахивая белым, стояли «цапли», мальчик и девочка.
Командир Спартак, чувствуя себя виноватым в том, что пожалел «цаплю«-лазутчицу, вопрошающе посмотрел на комиссара.
— Ни в коем случае, — сказала Нина.
Командир, не прекословя, согласился с комиссаром.
— Ни в коем случае, — сказал он. — Мы сами к ним выйдем и узнаем, что им надо.
Они вышли — командир Спартак и комиссар Нина — и узнали: «цапли» приглашают «журавлей» на вечер встречи с теми, кто учился в школах Наташина и Стародуба до войны. Именно это и передали им парламентеры.
…Я хорошо помню, как он начался, этот вечер.
— Красное знамя дружины внести! — скомандовал Глеб Дмитриев, строгий, как солдат на посту, старший вожатый стародубской школы.
Загремели барабаны, запели горны, и в колонный зал Стародубского Дома культуры вошло… красное знамя. Так, по крайней мере, показалось тем, кто смотрел на него сверху. И лишь когда оно поднялось на сцену, все увидели, что знамя за древко держал крепыш-юнармеец. Орел, сидевший в президиуме рядом со мной, прижмурил один глаз и исподтишка толкнул меня в бок: знай наших.
Я поискал глазами маму. Она сидела с отчимом в третьем ряду и, как мне показалось, смотрела на меня и улыбалась. Я улыбнулся в ответ. Странно, улыбка на мамином лице не погасла, а разгоралась все ярче и ярче. Что с ней? Чему она так рада? Я в упор посмотрел на маму и вдруг сообразил, что ее взор устремлен вовсе не на меня и ее улыбка предназначается также не мне.
Кому же? Скосил глаза вправо и увидел кому — старому учителю Марку Ивановичу. Он тоже не сводил глаз с мамы, сначала смущался и пожимал плечами, недоумевая, с чего эта красивая незнакомая женщина в третьем ряду улыбается ему. Может, не такая уж и незнакомая? Старый учитель по-гусиному вытянул шею, всматриваясь в зал, и вдруг одними губами произнес: «Морозова?» — «Да», — просияв, одними губами ответила мама. Этот немой диалог услышал и понял один я. И вот что за этим последовало.