Всё рыдали княжны в теремах,
Расшивали рубакам рубаху.
Ох, Владимир ты свет Мономах,
Что ж преемники дали-то маху?
Сколько взгляд ни мечи из-под век —
Лишь устанут набрякшие веки,
А тут всё не поймёшь — «человек»:
О челе или, может, о веке?
Так вот, мучась, уйдём навсегда
В мир, где больше ни боли, ни бреда,
Помня — русское слово «беда»
Всё ж две трети от слова «победа»…
* * *
Старик должен жить со старухой
(Иначе всем сказкам конец), —
Сварливою и тугоухой,
Твердящей, что он — не жилец.
Старик должен шаркать по скверу,
С газетой на лавке сидеть,
А если и выпить, то в меру,
Чтоб в рюмочке было на треть.
Старик должен к первому снегу
Взбодриться… Мол, дожил опять.
И в женщине видеть коллегу,
Анализы с ней обсуждать.
И, шаркнув ногой старомодно,
Старик должен к ручке припасть,
Когда с этой дамой дородной
Уже наболтается всласть.
Точнее, не к ручке, а к длани…
И прежде, чем грузно присесть,
Оттенок забытых желаний
В глазах благодарных прочесть.
* * *
Хватаю газету, листаю программу:
Какое-то шоу, потом — мелодрама…
А мне бы другое средь хмурого века —
Мне что-нибудь вроде «Найти человека»…
Чтоб люди рыдали… Чтоб слёзы по лицам…
Чтоб мог бы и я, не стыдясь, прослезиться.
Да чтоб домочадцы не поняли — плачу
Я не потому, что смотрю передачу.
Мне просто иначе бы сил не хватило
Припомнить, как ты навсегда уходила…
* * *
Любимым лгу… Не лгу бумаге,
Не смог солгать календарю.
И воют в ужасе дворняги,
Когда я с Богом говорю.
И мчит со скрежетом по венам
Ржавеющий гемоглобин.
И в озарении мгновенном
Я со столетьем не един.
Я чаще там, где профиль Анны,
Где Блок, стремящийся на фронт,
Где мне рукой махнёт жеманно
Худой, взъерошенный Бальмонт.
Где император в чёрной раме —
И свет высокий по плечам…
Где от «Стихов Прекрасной Даме»
Курсистки плачут по ночам.
В кабак зайти… Вдвоём не спеть ли
С цыганкой? И наверняка
Спасти Есенина от петли
И Гумилёва — от ЧК.
А там — Бог весть…И мне не внове
Стоять у бездны роковой,
Пока потоком чёрной крови
Не хлынет ужас мировой.
* * *
Да, мы такие… Нечего пенять.
Уходят божества, минуют сроки.
Но вновь: «Умом Россию не понять…»,
Но вновь: «Белеет парус одинокий…»
С какой бы скорбной думой на челе
Мы ни брели сквозь ужас и забвенье,
Опять: «Свеча горела на столе…»,
Опять: «Я помню чудное мгновенье…»
И сам, итожа в свой последний час
Короткий путь служения земного,
Прошепчешь, чуть дыша: «Я встретил Вас…»,
«Я встретил Вас…» И больше — ни полслова.
* * *
Расхристан вечер… Сумрак виноват,
Что мысленно всё прожито стократ,
И на закат так быстро повернуло.
А месяц что? Двенадцатая часть…
Хотя бы не споткнуться, не упасть —
Пусть не с высот, с расшатанного стула.
Ещё когда бы чеховских мужчин,
Их душами пленясь не без причин,
Тургеневские женщины любили,
То был бы смысл иной у бытия,
Был светел духом, может быть, и я…
А так… И дух, и трепет позабыли.
А чёрен день ещё и потому,
Что сколько ни пытаюсь, не пойму —
За что тебе любовь и безголосье?
Ведь это же так просто! — рюмку хрясь!
Вторую, третью… И душою в грязь,
Туда ж — портки, обувку и волосья.
А так душа — один сплошной озноб…
Пытаюсь петь, как в юности, взахлёб,
Когда шептали мы: «Любовь до гроба…»
Не ведали, заложники судьбы, —
Уйдёт любовь, останутся гробы…
Любовь уж больно нервная особа.