О том, какого мнения сам Арих об этом "островке", Соллий вопросами не задавался.
И напрасно.
– Господин, – проговорил Арих, – ты должен простить меня. У меня слишком много работы, и если я не успею выполнить ее, меня забьют до полусмерти. Твои разговоры отвлекают меня.
– Но я смогу заступиться за тебя! – воскликнул Соллий. – Скажу, что сам отвлек тебя от работы. Пойми, это очень важно. Остановись, передохни. Выслушай мои слова. Они откроют тебе глаза, научат принимать истину такой, какова она есть.
– Твои слова не закроют мою спину от плети, – повторил Арих. – Оставь меня, прошу тебя, господин. Твоя вера и яйца выеденного не стоит. Боги забыли меня. Они коварны и злы. Берегись, как бы они не оставили и тебя! А теперь – пусти. Я должен идти.
Соллий смотрел ему вслед и кусал губы. Слишком много горечи было в этом еще совсем молодом человеке. У него были глаза, но он отказывался ими видеть. У него были уши, но он не желал ими слушать. Он знал отныне только одно: свою обезумевшую от горя, кровоточащую душу. И врачевать свои раны не позволял никому, предпочитая истекать кровью в одиночестве.
Брат Гервасий рассказывал когда-то:
"Был у нас – еще там, на Светыни, – один сосед. Звали его Твердила. Ох, и гусь же был он, этот Твердила! И ни о ком слова доброго не молвил, кажется, за всю жизнь не разу! Как придет, как сядет, как раскроет рот – так и польются разные неприятные словеса. Иной раз уши заткнуть хочется! И знаешь ли, Соллий, что самое ужасное в речах этого Твердилы было? Не то, что он говорил о людях разные гадости. Нет! А то, что эти гадости, как правило, оказывались потом правдой…"
Почему Соллий вспомнил сейчас этот давний разговор? Не потому ли, что остерегался: не оказались бы горькие слова, высказанные Арихом, истинной правдой?
А ведь так и случилось! И случилось куда скорее, чем даже предполагал Соллий (а предостережение невольника венутов волей-неволей запало в память, осело там тяжким, ненужным грузом).
И седмицы не минуло с того дня, как все племя во главе с вождями приняло веру Богов-Близнецов. Пели песни в честь Божественных Братьев, радостно смеялись рассказам об их подвигах, поднимали чаши в их честь. Это еще не было так удивительно. В конце концов, мало кто не поддавался обаянию Близнецов, если удавалось рассказать о них подробно, с любовью и верой – то есть, так, как они заслуживали. Удивительно было другое. Два младших шамана племени (старший шаман, как выяснил Соллий окольными путями, погиб при темных обстоятельствах – никто не хотел рассказывать чужаку о том, что в заклинателя вселился злой дух и пришлось перерезать шаману горло!) – два служителя прежних Богов, почитатели духов, демонов и прочих мелких древних покровителей и недругов рода – два представителя явно недружественной Близнецам веры охотно поддержали племя в его внезапно вспыхнувшей любви к Божественным Братьям и Отцу Их Предвечному, Нерожденному.
Этого Соллий никак не мог взять в толк. Но он не обманывался. Шаманы, сняв жуткие, размалеванные личины и облачившись, ради праздника, в самые лучшие свои одежды, разукрашенные бахромой и колокольчиками, плясали и выкликали здравицы Братьям. И радость их была искренней. Они не замышляли ничего недоброго.
Но благодарственные слезы не успели еще высохнуть на глазах Соллия, когда его постигло самое страшное разочарование в его жизни.
Нет, никто из новообращенных не отрекался от Близнецов. Просто спустя семь дней, когда племя решило, что слишком долго не было над Степью дождей, те же шаманы облачились в свои личины, взяли бубны с нарисованными на них картами Вселенной – сверху добрые духи, посередине люди и звери, а внизу страшные демоны преисподней – и начали камлать, заклиная духов ниспослать на Степь благодатный дождь. Они плясали, кричали, кружились на месте, и бахрома на их одежде развевалась, а бубенцы гремели. И все племя, собравшись вокруг, кружилось и кричало, помогая шаманам подняться к духам и уговорить тех помочь людям в их невзгодах.