Да нет, не напрасно. Близнецы учат: что толку в жизни, если душа умерла раньше тела… А предательство убивает душу вернее любого меча.
Нет, все правильно. Правильно он поступил, возвысив голос…
Дружина, посмеиваясь, уже окружала двух пленников, обреченных рабству. Чужие, ухмыляющиеся лица. И вдруг среди них Соллий увидел знакомое скуластое лицо с черными глазами. Лучник держался чуть в стороне, словно его вся эта история и не касалась. Мало ли какую блажь затеял Винитарий? Дело лучника – поглядывать по сторонам, высматривая, нет ли опасности, не таится ли в кустах какой тать. Другое дело, что татей в этих кустах не таилось. Для такого смелость нужна, а здешние жители ее давным-давно утратили. И оттого презрением кривились узкие губы Ариха. Сам бы он не то что сестру – последнюю рабыню из своего шатра не отдал бы жадному властелину. Заступился бы и – оружием ли, хитростью ли, – но вызволил. Оседлые люди не таковы. Покорно повесили голову, точно телки, которых ведут на убой.
Винитарий кивнул на Домаславу и Соллия:
– Возьмите их. – Он снова сел в седло: – Не стану я пить меда в вашем доме. Из дани бычка отпускаю – взял я другого бычка, позабавнее, и к бычку еще телушку. Прощевайте до следующей осени, люди добрые! Нынче я вами доволен.
Сноровисто связали запястья обоим пленникам и повлекли их за конями. Соллий не знал, что и подумать. Домаславу брали явно для кунсовой забавы. Кто же девушку, предназначенную для утехи, тащит, точно военную добычу, на веревке, ранит ей кожу рук, заставляет сбивать до крови ноги? Или кунс и вправду людоед – радуется людским страданиям и заменяет ему зрелище чужой беды нежные ласки красавицы?
Впрочем, какая разница… Хотел было утешить девушку, но губы пересохли, язык не ворочался. Едва поспевал бежать за лошадью. А упасть боялся. Упадешь – не поднимешься. Дружинник не остановит коня, потащит упавшего волоком, сдирая ему кожу на лице и руках. Нет уж.
По счастью, до замка добрались быстро. Там пленников и отвязали, развели в разные стороны, так что о судьбе Домаславы Соллий ничего не узнал. Да и не стремился.
Никого не спас и себя погубил. Спасибо беды на село не навел.
Сидя в подвале на цепи, точно пес, готов был плакать в голос. Мелькнуло воспоминание о виданном сегодня бывшем друге. Прощались, точно братья, обнимались, клялись не забывать прожитых вместе трудных дней. И всего-то четыре или пять седмиц минуло, а все эти клятвы обернулись дымом, улетели в небо и там растаяли, точно облачко. Был у Соллия друг Арих – а теперь есть только дружинник Арих, подручный Винитария-Людоеда.
Так сидел Соллий в горьком одиночестве и от души жалел самого себя. А потом и себя жалеть забыл – заснул. Таково уж свойство молодости, что и цепь, и жесткий, холодный пол ему не помеха, когда здоровый сон валит с ног и заставляет забыться.
У Домаславы был нареченный. Звали его Воземут, а не вступился он за невесту лишь потому, что в тот несчастный день находился далеко от села. Вернувшись из леса, где осматривал и поправлял силки и ловушки, Воземут едва не обезумел от гнева. Не слушая ни отца, ни матери, обремененный их слезами и проклятьями, похватал оружие, какое попалось на глаза – и метнулся из дома. Бежал, ног под собой не чуя, к замку Людоеда. На полпути лишь одумался.
Что затеял – в одиночку на целую крепость, полную кунсовых людей, бросаться! Эдак и себя погубит, и Домаславу не спасет. Нет. Действовать нужно так, словно вышел на охоту, желая затравить опасного зверя. А это Воземут умел – недаром с молодых лет выслеживал в лесах и лося, и медведя, брал зверей ловкостью и хитростью, метко пустив стрелу прямо в глаз зверю, дабы не попортить шкуры.