Только бы Алаха не вздумала винить себя за гибель своего рода!
Он тревожно обернулся в сторону своей маленькой госпожи. Та тихо слезла с коня, пошла по искалеченной пожарами земле. То и дело останавливалсь, наклонялась над убитыми.
Салих, опасаясь за девочку, пошел следом. Внимание его привлек труп молодой женщины. О том, что это женщина, он догадался по головному убору, валявшемуся рядом, и остаткам одежды. Он узнал этот убор и это платье. Они принадлежали той смешливой девушке, что задирала нового раба своей хозяйки, приставленного – в насмешку! – к женским работам. Она еще намекала "подруге", что непрочь провести с ним ночку-другую… а может быть, и годик-другой, как сложится.
Некогда Салих радовался тому, что не отозвался на этот призыв. Теперь он и хвалил себя за предусмотрительность (каково ему было бы видеть погибшую возлюбленную!), и сожалел о том, что эта девушка недополучила за свою жизнь ласки. Кто же знал, что жизнь ее окажется такой короткой, что оборвется так ужасно!..
Алаха остановилась у тела своей матери. Молча встала на колени, вынула из ножен кинжал. И прежде чем Салих успел остановить ее, двумя быстрыми движениями разрезала себе щеки.
Кровь потекла ручьями, пачкая одежду и руки Алахи, но девочка осталась неподвижной.
– Госпожа! – Салих бросился к ней, схватил ее за руки, отобрал кинжал. Но Алаха уже не сопротивлялась. Он легко забрал оружие из ее вялых пальцев.
Она тускло смотрела на него, словно не узнавала.
Кровь бежала по щекам Алахи, щедро заливала грудь. Девочка как будто бы не замечала этого.
– Что ты наделала! – закричал Салих. – Боги! Ты изуродовала себе лицо, госпожа!
Наметанным глазом он уже определил, что шрамы от этих порезов останутся у нее на щеках навсегда.
Алаха вдруг проговорила:
– В нашем роду не плачут при виде большой беды. Ни одна слезинка не должна упасть из глаз. Упадет – зальет влагой костер, у которого греются души умерших, и они замерзнут. Я не хочу, чтобы моя мать дрожала от холода! Пусть согреет небесный костер ее душу! Я оплачу мой род так, как это исстари делалось у нас: не слезами, а кровью.
– Ты изуродовала себя, – повторил Салих.
Алаха даже не услышала его слов. Похоже, ей все это было безразлично.
Ни Алаха, ни Салих не могли бы сказать, сколько времени прошло с тех пор, как они увидели пепелище. Может быть, прошло несколько часов, а может – и часа не миновало. Время словно остановилось для них здесь. Кровь на щеках Алахи запеклась, превращая красивое полудетское лицо девочки в страшную шаманскую маску. Солнце словно бы застыло в зените, беспощадно посылая свои жгучие лучи прямо на двух человек, затерянных в степи и погруженных в ужас и горе утраты.
Из этого страшного оцепенения их вывел неожиданный тонкий голос.
– А, вот ты где, сестра! – проговорил кто-то невидимый с той детской важностью, какая бывает присуща маленьким мальчикам, если взрослые посылают из куда-нибудь с серьезным поручением.
Алаха вздрогнула, поглядела по сторонам, но никого не увидела.
– У меня был брат, – сказала она глухо, – но больше его нет. Не называй меня "сестрой"!
– Это чотгор? – спросил Салих, радуясь тому, что Алаха по крайней мере пошевелилась. Последние несколько часов – если только действительно минули часы с момента их появления здесь – она сидела неподвижно, как изваяние.
Чотгор. Неприкаянный дух. Злой демон, вечно пакостящий людям и так и норовящий вселиться в чье-нибудь тело и завладеть чужой волей.
Неужели это – дух Ариха?
Как ни враждовал Салих с молодым хааном – если только неприязнь между братом госпожи и ее рабом можно назвать "враждой" – но такой посмертной участи он не пожелал бы и Ариху.