Потом хронолет рванулся вверх, в ночную мглу, и перегрузка вдавила их в сиденья. На настенном экране появилось изображение оставшейся внизу земли. Ненадолго показались огни джерсийского побережья и Нью-Йорка, потом они исчезли, скрытые высокими, плотными облаками. В следующее мгновение «Оберон» пронзил облачный слой и устремился в космос.
Слишком быстро… Фрэнк изо всех сил вцепился в поручни своего кресла, стараясь справиться с перегрузкой, которая все сильнее сдавливала грудь. Так нельзя, подумалось ему. Они не должны были поступать подобным образом. Окружающее двоилось и расплывалось в его глазах, но боковым зрением он все еще различал профиль Леа в соседнем про-тивоперегрузочном кресле. Судя по выражению ее лица, она была рассержена так же сильно, как и он сам. И, черт побери, она была совершенно права! Они улетели, так и не разобравшись, что же все-таки произошло там, внизу.
Фрэнк попытался поднять руку, но она была словно налита свинцом и не повиновалась. Потом он вспомнил, что так и не надел переговорное устройство и не может поговорить с Мецем.
На настенном экране появился земной горизонт. Он представлял собой темный полукруг, по краю которого шла тонкая светящаяся полоска светло-голубого цвета. Над нею вставали яркие звезды, и в тот же момент Фрэнк почувствовал, что его тело начинает подниматься над подушками сидений.
Невесомость! Они достигли второй космической скорости, и Мец уменьшил тягу негатрона. Но ведь они должны остановиться, должны лечь на низкую орбиту! Им необходимо время, чтобы разобраться в том, что же произошло на борту «Гинденбурга» перед тем, как…
И тут включились тоннельные генераторы «Оберона».
Бортовой ИИ — искусственный интеллект — хронолета рассчитал и обнаружил количественную аномалию в гравитационном поле Земли. Особое вещество, помещенное в гондолах под днищем корабля, увеличило субатомные зазоры до такой степени, чтобы в образовавшуюся воронку мог пройти хронолет. Одновременно оно окружило устье воронки энергетическими полями, которые сделали тоннель стабильным во временном отношении. В считанные мгновения ограниченный участок пространства-времени свернулся, превратившись в нечто, отдаленно напоминающее четырехмерную катушку улитки — замкнутый времяподобный цикл. И хронолет, с неодолимой силой притягиваемый тоннелем, который он только что создал, ринулся в самый центр воронки.
Переход должен был пройти так же гладко, как отлет «Гинденбурга» из Франкфурта несколько дней назад. И поначалу казалось, что именно так все и будет.
Но в следующий момент что-то случилось. Словно огромная десница разгневанного Бога обрушилась на хронолет и отшвырнула его… неизвестно куда.
16 января 1998 года. Пятница, 10:26.
Самолет оказался пятнадцатилетним «Гольфстримом-II» — реликтом той давно забытой эпохи, когда правительство еще могло позволить себе приобретать гражданские самолеты, произведенные в Соединенных Штатах. Внутри он, правда, выглядел не на пятнадцать, а только на десять лет, что обещало ощущения несколько более приятные, чем те, что довелось испытать Мерфи, когда он в последний раз летал на «Боинге-727». Тем не менее сиденья «Гольфстрима» были протерты чуть ли не до дыр, а надголовные шкафчики пестрели отпечатками грязных рук. Кроме того, когда самолет отрывался от взлетной полосы в аэропорту Далласа, он попал в какой-то воздушный поток, отчего фюзеляж отчетливо крякнул. Услышав этот пугающий звук, женщина, сидевшая через проход от Мерфи, принялась читать какое-то заклинание низким напряженным голосом.
Когда на высоте тридцати трех тысяч футов «Гольфстрим» наконец выровнялся и пилот погасил табло, предписывающее пассажирам пристегнуть ремни, в салоне появился армейский лейтенант в штатском. Он спросил, не желает ли кто-нибудь перекусить, прежде чем начнется инструктаж. Мерфи решил взять кофе и бублики с мягким сливочным сыром. Женщина через проход от него пожелала узнать, кошерные ли бублики, каково содержание холестерола в сыре и гватемальский ли кофе. Когда лейтенант вежливо ответил, что бублики попали на борт замороженными и что он не имеет ни малейшего представления ни о жирности сыра, ни о происхождении кофейных зерен, она раздраженно фыркнула и, потребовав горячий чай, долго изучала ярлычок, прежде чем опустить пакетик с заваркой в кружку с кипятком.
Всего на борту «Гольфстрима» было пятеро пассажиров, включая самого Мерфи. Разборчивая дама тоже работала в Управлении паранормальных исследований, но, как ее зовут, он не знал. Несколько раз Мерфи встречал ее в коридорах Управления и поэтому решил, что она трудится в другом секторе. Еще было двое военных в гражданских костюмах и человек из ФБР; как и Мерфи, он был одет в зимнюю куртку. Фэбээровец сидел в хвосте самолета и, переговариваясь с кем-то по телефону, работал на портативном компьютере. Когда Мерфи, следуя в туалет, прошел мимо него, он полуотвернулся и прикрыл трубку рукой.
Это было странно, но Мерфи сразу забыл о случившемся, когда через полчаса после взлета старший из военных взял слово.
— Джентльмены и мадам, — сказал он, как только его помощник помог пассажирам развернуть кресла таким образом, что все они оказались обращены к столу, во главе которого стоял военный. — Позвольте мне прежде всего поблагодарить вас за то, что вы откликнулись на нашу просьбу и нашли возможность вылететь в эту командировку. Правительство высоко ценит вашу готовность исполнить свой долг; я, со своей стороны, надеюсь, что срочный вызов не нарушил ваших планов и не причинил вам ненужного беспокойства.
Потом военный назвал свое имя и чин — полковник Бэйрд Огилви из армейской разведки. Лейтенанта звали Скотт Кроуфорд. Имя фэбээровца было Рэй Санчес; его присутствие было необходимо главным образом для того, чтобы обеспечивать взаимодействие с местными властями и исполнять обязанности официального представителя правительства.
Полковник Огилви показался Мерфи достаточно приятным человеком — высокий седеющий джентльмен лет пятидесяти с небольшим, он держался подчеркнуто спокойно и доброжелательно, и его манеры можно было даже назвать светскими. Помощник был намного моложе; в его жестах и речи сквозило напряжение, однако, когда его представляли, он сумел выдавить из себя короткую улыбку. Санчес, с большой неохотой отложивший свой телефон, был нарочито сух и официален. Когда Огилви назвал его имя, он нахмурился, но ничего не сказал, и Мерфи сразу же решил держаться от этого типа как можно дальше. Большинство сотрудников Федерального бюро, которых он встречал, были вполне приличными ребятами, но Санчес явно смотрел слишком много фильмов со Стивеном Сигалом.
Потом Огилви представил самого Мерфи, назвав его главным уполномоченным дознавателем УПИ на время предстоящей миссии, и повернулся к раздражительной даме. Услышав, что ее зовут Мередит Синтия Луна, Мерфи невольно поднес ладонь к губам. Худая, с острым лисьим лицом и каштановыми волосами, завитыми и уложенными в высокую прическу, она была похожа на агента по продаже недвижимости, который однажды оставил привычный скепсис и узрел лик Бога в приготовленном на завтрак рогалике. Мередит Луна была известна Мерфи больше понаслышке: она была медиумом и работала в отделе Ясновидения. По слухам, ужиться с ней было сложно, и не мудрено — трудно поддерживать нормальные отношения с человеком, наделенным особым шестым чувством, с помощью которого он поддерживает постоянную связь с другим измерением. Когда Огилви упомянул о ее эспер-способностях, Мередит Луна гордо выпрямилась, и Мерфи подумал, уж не собирается ли она продемонстрировать свои таланты, предсказав, что скоро они полетят над водой.
Не в первый раз Мерфи задавал себе вопрос, почему он вообще работает в Управлении паранормальных исследований, и каждый раз ему на ум приходили одни и те же причины. НАСА приказала долго жить, количество штатных должностей в Национальной научной организации сокращалось быстрее, чем поголовье горбатых китов, а в последнее время даже академические институты с большей охотой принимали на работу астрологов, а не астрофизиков. В таких условиях Мерфи мог только постараться, чтобы его голос был воплощением здравого смысла среди всех этих мастеров ходить по углям и гнуть взглядом столовые приборы. Компромисс был неизбежен, ибо каждый раз, когда он невольно задумывался о том, чтобы отказаться от должности и уйти, ему сразу вспоминались закладная на дом, которая будет висеть над ним, как дамоклов меч, пока он не выплатит последний взнос, и сын, которого нужно было отправить в колледж. В такие моменты Мерфи готов был благодарить Бога за то, что Карл Саган умер, и ему не нужно рассказывать своему старому преподавателю из университета, чем ему приходится зарабатывать на хлеб насущный.