— Мне шестьдесят пять лет, — произнесла она.
Я рассмеялся, но то был смех испуга. Словно вместо нее я действительно мог увидеть пожилую женщину, на пять лет старше дочери Хоумера.
— Я иду ужинать, Джеделла. Хотите присоединиться?
— Нет, — ответила она.
Она повернулась и сделала шаг вперед — из коридора на нее упал свет лампы. Ей было восемнадцать. Она вышла на площадку и стала подниматься по лестнице.
Не имею представления, что мы ели в тот вечер. Кто-то — Кларк, я думаю, — развлекал нас шутками, и все хихикали, кроме мисс Пим и Абигайль, которые его шуток не одобряли. Я тоже посмеивался, Бог знает, почему. Я даже не слышал, что говорили за столом.
В конце ужина мы вспомнили: завтра Хоумер ляжет в могилу, и, тогда воцарилась тишина. Я помню, как Абигайль зажгла свечу в окне — трогательный жест, старое суеверие, но доброе и милое — чтобы привести душу к дому.
Я никому не рассказывал, что услышал от Джеделлы, и никто не отважился спросить у меня, о чем мы с ней говорили.
Придя домой, я долго бродил по комнате, потом зажег лампу, принес книги и отложил их в сторону.
В западном крыле дома была она — эта темноволосая девушка, появившаяся, словно призрак из утреннего тумана.
Ради Бога, о чем она говорила? Чего она хотела?
Наконец я добрался до постели и лежал в темноте, в мягком уединении своего убежища. Однако сон не шел. Она сказала, что не знает, что такое похороны, она спрашивала, как вынесет Хоумер, когда его зароют в землю. Она сказала, что ей шестьдесят пять лет.
Она была безумна. Она вышла из реки, и она была безумна.
Мне приснилось, что я на похоронах своего отца, но там больше никого не было, кроме Джеделлы. Она смотрела в темноту могилы и говорила мне: «Неужели ты оставишь его там?»
Я проснулся в слезах. Я не хотел оставлять его там, моего отца, такого хорошего и любящего, который многое мне дал. Но разве там, внизу, во тьме, лежал мой отец?
Пришел рассвет, я поднялся с постели и сел у окна. Город был спокоен и тих, пели птицы. Далеко за сосновым лесом над очертаниями гор я отчетливо видел прозрачное сияние зари.
В половине десятого утра я постучал в дверь Джеделлы и, когда она открыла ее, спросил:
— Не пойдете ли погулять со мной? — Я больше не хотел тайных встреч в доме.
Похороны назначили на два. Улицы казались необычно пустыми. Листва на деревьях светилась всеми красками осени. Лавки были открыты, одна-две собаки бежали по улице, принюхиваясь к земле. Джеделла смотрела на все это молча и печально. Она напоминала мне вдову.
Мы вышли на площадь, сели на пустую скамью под раскидистым деревом.
— Джеделла, я хочу, чтобы вы мне открыли, откуда вы пришли. Если захотите.
— Из-за леса. Там, в горах среди сосен был дом.
— Как далеко отсюда? — Я был обескуражен.
— Не знаю. Мне потребовался день, чтобы добраться до этого города. День и предыдущая ночь.
— Почему вы пришли сюда?
— Мне больше некуда было идти. У меня не было цели, я просто шла.
— Почему вы оставили дом — дом в соснах?
— Они все ушли, — ответила она. На мгновение в ее глазах мелькнуло выражение, какое бывает у людей только перед лицом величайшего несчастья — крушения поезда, ужасов войны. То, о чем она говорила, вызывало в ней беспредельный страх, он причинял ей невыразимую боль, но в нем не было логики.
— Кто ушел?
— Люди, которые были со мной. Правда, они часто уходили, но не все одновременно. Я отчаялась и увидела, что в доме пусто.
— Расскажите мне о доме.
Тогда она улыбнулась. Это была чудесная лучезарная улыбка. Воспоминание сделало ее счастливой.
— Я была там всегда.
Она сидела на скамейке, и я отстранено осознал, что в своем старомодном платье она чем-то похожа на пожилую даму — дочь Хоумера или Элси Бейнс, словом, на любую немолодую женщину из нашего города. Воздух был прохладен и прян, и лето умерло. Я попросил:
— Хотелось бы послушать.
— Это большой белый дом, — начала она, — и в нем много комнат. Я обычно бывала наверху, хотя и вниз тоже спускалась. Вокруг стояла высокая белая стена, но из-за нее виднелись верхушки деревьев. Внутри, в саду, тоже росли деревья, и я каждый день гуляла, даже зимой. Зимой лежал снег, и было очень холодно.
— А кто жил в доме с вами?
— Много людей. О-о, масса людей, мистер Кросс. Они присматривали за мной.
Я с любопытством спросил, словно приободряя ребенка:
— Кого вы любили больше всех?
— Мне все нравились, но видите ли, они не оставались там надолго. Никто никогда не оставался. — Она снова погрустнела, но теперь в ее печали сквозили нежность и мягкость. Она действительно была, как ребенок. Вот что я наконец увидел — ребенок в платье пожилой женщины, которое ему идет. — Когда я была девочкой, — произнесла она, странным образом уловив мои мысли, — я часто из-за этого грустила. Из-за того, что они уходили. Но потом я просто знала, что так должно быть.
— Почему так должно было быть? — в недоумении спросил я.
— Так они жили. Но я оставалась. У меня была другая жизнь.
— Расскажите еще о доме, — попросил я.
— Ну, просто дом. Я там жила. Некоторые комнаты были огромными, а некоторые маленькими, например, моя спальня.
— А что вы там делали?
— Я читала, рисовала. И я играла на пианино. Всегда находились занятия.
— А ваши отец и мать? — спросил я.
Джеделла взглянула на меня с удивлением.
— Что вы имеете в виду?
Солнце согревало мне лицо и руки, но воздух уже был холодным. От церковной колокольни на землю падала синяя тень. Теперь меня что-то удерживало, я решил вернуться немного назад. И сказал:
— Ну что ж, расскажите теперь о том, что вам больше всего нравилось делать?
Она засмеялась — прелестным, юным, искренним смехом.
— Очень многое. Обычно я воображала всякие места, где никогда не бывала — города с башнями, реки и моря — все из книжек. И конечно, зверей. Ведь есть медведи, и львы, и тигры, правда?
— Конечно, есть.
— Вот и я так думаю. Вы когда-нибудь их видели?
— В клетках, — признался я.
На миг она забеспокоилась, но затем отбросила от себя эту мысль, словно опавший лист.
— Я так хотела их увидеть, а они говорили «когда-нибудь».
— Они не говорили, когда?
— Нет, я думаю, предполагалось, что сейчас. После того, как я покинула дом.
— Они говорили, что вы когда-нибудь покинете дом?
— О, нет. Но когда они все ушли, двери остались открытыми. И большая дверь в стене тоже.
Теперь я изо всех сил старался не спугнуть ее каким-нибудь вопросом или замечанием. Я вспомнил, что когда я заговорил о ее рождении, Джеделла приняла вид гостя на вечере, который не понимает, о чем вы говорите, но из вежливости не возражает.
— А раньше дверь никогда не открывалась?
— Никогда.
— А вы не спрашивали, почему?
— Нет, не спрашивала, я ведь так жила. Мне больше ничего не было нужно.
Она была молода — впрочем, действительно ли молода? — и ею должны были владеть какие-нибудь желания, например, — увидеть зверей из книжек. Неясная мысль мелькнула у меня в голове, и я спросил:
— Вы видели в книгах картинки, на которых изображены львята?
— О, конечно, — проговорила она.
— А когда были ребенком?
— Конечно.
Над головой у нас начали бить часы. Наверное, они уже били раньше. Сейчас был полдень.
Джеделла огляделась вокруг.
— Здесь есть что-то очень неправильное. Вы не можете сказать, что?
— Это наша жизнь, мы так живем.
Она вздохнула, заговорила, и в ее голосе чувствовалось нечто, наполнившее меня первобытным страхом.
— И так везде?
Я ответил:
— Да, Джеделла.
Потом она сказала:
— Абигайль Энкор дала мне несколько книг. Она хочет мне добра. Но я их не понимаю.
— Что именно?
— То, что происходит в этих книгах… Ведь этого не бывает.