Ранним утром маленький самолетик кружил над островом, запрашивая посадку. Витька Муртазин сидел возле иллюминатора, но не видел ничего, разноцветные круги ходили перед глазами. Он только старался, чтобы счастливая улыбка — оттого что любимая Женька сидит рядом, обнимает и прячет на его плече лицо, только бы не смотреть на клочок земли под крыльями — чтобы эта пацанья улыбка не выглядела слишком уж идиотски. Как-никак пятьдесят. Какой-никакой, а генеральный. Ребят можно не стесняться, вон и Данька улыбается хорошо, и Ромка молча одобряет, но внизу нужно выглядеть солидно.
— Старт на месте, — разглядел главное Данька. — Сборочный тоже… кажется.
Аэропорт встретил пугающей тишиной и безлюдьем. Экскаватор, бульдозеры, грузовики стояли на огороженной площадке, как и три месяца назад, но Витька сразу понял — брошенные. Работая с железом, он научился различать усталость и обиду ненужных механизмов.
Женька тихо застонала. Витька обнял ее за плечи.
— Склеп! Только таблички не хватает, — процедил Шмустрый. — Зря мы приехали, ребята.
— Не каркай! — оборвал его Муртазин и повел всех на поиски.
Они ткнулись в запертый коттедж, в котором прожили два насыщенных года. Дорожку к нему жадные джунгли уже засеяли травой. Вышли к ЦУПу, подергали гигантских размеров замок на двери.
— Сборочный? — предложил мрачный Саид. — Или стенд посмотрим?
— В сборочный, — решил Витька, потому что с той стороны ему чудились признаки жизни.
В сборочном цехе и впрямь что-то происходило. Падало железо, гремела музыка, смеялись люди. Молодые жизнерадостные голоса.
— Спортзал? — ухмыльнулся Шмустрый. — Или дискотека? Я за спортзал.
Они вошли под высокие своды, смонтированные вахтовиками-индусами и лично Витькой — вот здесь он едва не навернулся с высоты шестого этажа. Переступая порог, Женька закрыла глаза, то тут же передумала. Твердо шагнула и только подрагивающие губы выдавали ее.
Шагнула и пошла, как зомби.
На гигантском стапеле лежала ракета.
Маленькая ракета, чуть побольше тех, что Витька запускал в кружке ДОСААФ в неправдоподобно далекой юности. Несуразная в огромном цехе, да еще выпотрошенная — провода свисают, двигатель разобран. А вокруг десяток ребят из тех, что слушали Витькину зажигательную речь два года назад, повзрослевших, увлеченных, с горящими глазами. Только музыку они зря, отвлекает. Ракета — дело тонкое, нежное. Как женщина внимания требует.
Гостей заметили, и музыка захлебнулась.
— Здрасьте… — сказал Данька обморочным голосом и оглянулся на Саида.
Ромка стоял бледен. Муртазин тоже почувствовал, что им не очень-то и рады.
Толпу парней растолкала всполошенная, перемазанная чем-то техническим…
— Лаша, здравствуй! — поздоровалась Женька.
Лаша смотрела испуганно и виновато.
— Здравствуйте, — сказала очень тихо, и если бы не акустика высоких сводов, ее бы не услышали. — Мы только попробовать…
Витьку заклинило, и его друзей тоже.
Лаша не поняла их молчания и расстроилась. Но за испугом — Муртазин все же изучил ее, наивную, за два с лишним года — Витька разглядел вызов.
Лаша заговорила, и с каждым ее словом истончался страх и укреплялся вызов.
— Мы хотели попробовать, — сказала девушка, глядя исподлобья. — Сами. Великий раджа нам позволил. Мы взяли кое-что из ваших материалов… двигатель, блок управления. Книги. Неужели нам нельзя?!
— Да мы только… — растерялся Данька и умолк, потому что бледный лицом Саид основательно придавил ему ногу.
Лаша смотрела в глаза, а Витька молчал. Не мог слова выдавить, в груди застряла не то стенокардия, не то…
«Старый ты дурак, Муртазин!» — Витька сглотнул. — «И правда думал, что никому, что склеп…»
— Можно! — пришла на помощь Женька, милая, умная, все понимающая Женька. — Конечно, можно! Это будет ваша Ракета, девочка.
Губы Лаши дрогнули, расслабились парни за ее плечами.
В красном углу, на троне, спал и ласково улыбался в бороду раджа, мудрый и великий как свет далеких звезд.
Сергей Токарев
Большая Мольберта
Когда ударная волна разворотила блиндаж, красноармеец Семен Платонов сидел у входа. Потому и выжил. Выжил, выполз, выплюнул песок и выхаркал красным на дымящуюся почву. Из кучи песка рядом торчали новенькие хромовые сапоги политрука товарища Седых.
— Извини, товарищ Седых, — сказал Платонов, обхватывая первый сапог. — Тебе уже без надобности, а мне еще Дрезденскую галерею брать.
Второй сапог дернулся и ударил его в подбородок. Семен опрокинулся на спину и увидел небо. По ляписной лазури ползли кляксами облачные белила. Где-то в вышине выл заблудившийся истребитель, как испорченный репродуктор.
Куча песка зашевелилась, обнажив почерневшее лицо политрука с безумными глазами.
— Суки! — сказал товарищ Седых, выдавливая себя на свободу. — Опять тяжелым калибром фигачат.
— Что это было, товарищ политрук? — спросил красноармеец Платонов.
— Неконвенционное оружие. Большая Мольберта.
Политрук протянул измазанную кровью руку.
— Пойдем, товарищ! Нам надо найти профессора Швыдке. Он найдет способ, как остановить фашистов.
Профессор Швыдке сидел у перевернутой полевой кухни и набивал перловой кашей пустые гильзы из-под снарядов для салютной пушки.
— Столько мы не употребим, — сказал он. — Но солдатская каша может храниться практически вечно. Мы могли бы оставить капсулу времени для наших потомков, чтобы они отведали нашей пищи и узнали её сладость.
Красноармеец Платонов запустил палец в одну из гильз, облизал его и почмокал.
— Пригорела! — сказал он. — Жаль, что повара уже нельзя расстрелять.
— Не время, товарищ, рассуждать о кулинарии, — сказал политрук. — Нам надо найти и уничтожить Большую Мольберту, пока она не прервала линию нашей жизни. Профессор, как это можно сделать?
Профессор Швыдке уронил почти полную гильзу в озеро каши. Всплеснув руками, он погрозил кулаком в сторону запада.
— Бесполезно! — воскликнул он. — Против нас — французские импрессионисты и немецкие модернисты! Против нас — беспощадный итальянский футуризм и жестокий испанский кубизм! Против нас — вся мощь европейской культуры!
Политрук выдернул именной горн из кобуры.
— Паникёрство! — процедил он, нацеливая оружие на профессора. — Я так и знал.
Красноармеец Платонов прыгнул в сторону и упал, утюжа брюхом глину. Он зажал уши со всей силы, но мелодия боевого горна просочилась сквозь ладони, как сквозь рваную штанину. Семен скрипнул зубами, дернулся несколько раз и вытянулся.
— Вставай, товарищ! — сказал политрук. — Музыкальная минутка окончена.
— Ладно, товарищ Седых, ваша взяла, — вздохнул Семен. — Пойдем, убьем Большую Мольберту.
— Убьем! Убьем!! Убьем!!! — взвизгнул профессор Швыдке. Очки на нем повисли наискось, словно сорванная взрывом фрамуга. Политрук поморщился.
— Давайте без эксцессов, — сказал он. — Оставьте истерику гражданской интеллигенции.
— Есть отставить! — выкрикнул профессор Швыдке и щелкнул каблуками.
Семен уважительно посмотрел на товарища Седых.
— Как только вас самих эта музыка не забирает? — пробормотал он. — Небось, на спецкурсах этому учат.
— Тому есть две причины, — ответил политрук. — И первая состоит в том, что эффект любого воздействия на мозг со временем слабеет. Вспомни, как ты бежал покупать облигации первого займа. И вспомни, как второго. А третьего?
— Верно, товарищ политрук! Эх, мне бы вашу голову! — восхищенно воскликнул Семен. — А что вторая причина?
— Она заключается в том, что в детстве моем, которое прошло в одном из самых глухих уголков Сибири, мне наступил на ухо оголодавший медведь-шатун…