Мы тогда с женой бедствовали, я занимался “отхожим промыслом” в Сибири да на Кубани — волка ноги кормят, дело известное. И все же мы решили выкроить хоть что-то из заработанных на периферии малых деньжат — на минимальный акционерный взнос. После всех этих красных слов в декларации да в уставе Клуба как-то неловко автору от остальных отставать — надо тянуться!
А у друга между тем начались сложности, и неизвестно, что на что больше влияло: то ли его, прямо скажем, не богатырское здоровье — на состояние дел, то ли эти самые дела — на здоровье. Работал он всегда на износ. И шунтирование ему пришлось перенести куда раньше, чем нашему почти угрохавшему непобедимую доселе страну и оттого, само собою, безмерно уставшему знаменитому пациенту.
Мне трудно во всем этом разобраться, я не экономист, я — хроникер; другое дело, что наблюдать мне приходилось до этого, благодарение судьбе, свершения и правда величественные... Но у него там шел теперь неотвратимый распад. По какой причине? Из-за чего? И только ли в “Малоэтажной России”?
Не однажды принимался я потом с горечью размышлять: а не могла это быть затеянная враждебной волей по всей стране широкомасштабная акция, предпринятая для того, чтобы выявить самых умелых, самых энергичных, самых настойчивых? Из тех , кто и правда мог бы стать национальной элитой, да. Безжалостно присматривались к ним, объединившимся вокруг общего дела, чужие аналитики. Присмотревшись, начали разделять. Или разобщило другое? Природа человеческая, о которой как-то не принято было говорить во времена ортодоксального марксизма. Разница натур. Несовместимость характеров. Амбиции. Неодинаковое понимание наших противоречий и сложностей. Путаница на государственном уровне и личный самообман.
Так или иначе, борьба за влияние, в конце концов, оборачивалась, как понимаю, дележом всевозможных материальных средств — вплоть до выкупленной попервоначалу земли и сильно затянувшегося на ней печального, с пустыми глазницами окон и зияющими дверьми, долгостроя. То, что эпидемия приватизации с ног валить начала, доламывала насевшая, словно медведь на улей, “налоговая”. За долги одно за другим ушли громадный домостроительный комбинат, мощные заводы и фабрики.
Так вышло: в сибирском нашем братстве я всегда был за диспетчера, и друг мой, покинувший Новокузнецк намного раньше меня, попросил свести его сперва с одним преуспевающим управленцем из наших, с другим, с третьим. Снова мы беседовали за богатым столом, находили в разговоре общих друзей, откапывали общие корни: то, будь они неладны, ставропольские, а то вдруг совершенно без какой-нибудь гнильцы либо порчи — алтайские. Ему жали руку и обнимали почти так же горячо, как когда-то обнимали меня на учредительном собрании Клуба, но никто не дал ему не только мало-мальского кредита в валюте — даже копеешного нашего.
И вот вместо сотен городков, построенных “Малоэтажной Россией” — как убедительно смотрелись они на макетах, Господи! — осталось всего-то с десяток коттеджей с постаревшими за последнее время угрюмыми нелюдимцами, от которых ушли пригретые ими когда-то, но не выдержавшие теперь то необоснованных подозрений, а то затяжного гнета недоговоренностей земляки и от которых отвернулись не только былые державные соратники, но даже давние друзья дома.
Я все перекладывал на столе из одного бумажного вороха в другой этот уже изрядно пожелтевший за семь-то годков устав нашего Клуба. Наш к о д е к с ч е с т и. И снова как будто видел тот праздничный день, когда так дружно, чуть ли не со слезами на глазах его принимали. Когда сияло счастливое лицо моего старого друга: “Спасибо тебе — ты в самую точку!.. Нет, а правда, ты помнишь: еще в пятьдесят девятом на парткоме я получил “строгача” за то, что пытался на участке ввести хозрасчет. А теперь оно пришло — мое время!”
“Н а ш е в р е м я!” — многозначительно поправил тогда кто-то из “национальной элиты”.
И в самом деле — н а ш е?
Может быть, нынче и время-то стало — свое для каждого, оно не объединяет нас больше общим порывом во имя великой цели, постепенно мы перестаем в себе ощущать слабые позывы некогда мощного на Руси, спасительного в трудные времена артельного духа, и друг около друга нас удерживает уже не крепкое когда-то, верное товарищество — лишь память о нем?