“Да вон, вон — пожалуйста! — показывал я за окно, где над выплывшим нам навстречу — вместе с чахлыми кустами вокруг него — заброшенным терриконником отчетливо видна была вознесенная рельсами над его макушкой металлическая площадка. Вагонетка доходила до края и сама на верхушке опрокидывалась, и так и месяц, и три месяца, и несколько лет — вон, во-он он получился какой высокий!”.
“Гляди, гляди, — перебил Гаврила. — А это что?”
Неподалеку за окном показался давно потерявший форму оплывший холм с плоской залысиной, обросшей жухлым бурьяном.
“Тоже был терриконник”, — сказал я.
“Да?! — переспросил Гаврила с интонацией начинающего, но уже достаточно поднаторевшего правдоискателя. — А кто мне в прошлом году доказывал, что это — скифские курганы, под ними похоронены богатыри и герои, и можно на ночь кувшин на курган поставить, в него опустится душа богатыря. Тогда можно домой кувшин принести, сесть возле него тихонько... ну, или ночью, когда все спят. С богатырем даже можно поразговаривать... кто это говорил, кто?!”
“Ым-м-м, — протянул я на черкесский манер, словно отдавая дань древней легенде, о которой напомнил внук. — Видишь ли...тут дело такое...такое дело...”
“Ну, какое, какое?” — продолжал он настаивать.
“То было на Кубани, там нету шахт. В Адыгее. А скифские курганы пока остались... Это разные вещи, как говорится... совсем разные....”
Я словно в чем-то нехотя оправдывался. Вяло-вяло!..
А мысли теснились совсем другие: а что, мол, что? Мальчишка даже не подозревает, насколько прав, он ведь в самую точку... ведь так оно и есть, да! Уже оплывают холмы над богатырями и над героями только что отшумевшей шахтерской революции... и в самом деле были богатыри? И в самом деле — герои?.. Или обычные горлопаны и путаники, “заблудшие без отпущения греха” простофили, чьими загорбками все, кому не лень, так ловко воспользовались: и чужие аналитики, и родные прохиндеи, и давно ждавшие своего часа ребятки из “пятой колонны”, в которой первых от вторых трудно отличить... И вот они еще живы, богатыри сырого и холодного подземелья, герои черной шахтерской преисподней, где удушает не запах серы, а заживо сжигает метан, — они еще живы, но дело, которое сперва в Воркуте, а потом уже в Междуреченске начали, давно скончалось в судорогах и корчах... мало, мало того!
“Сам тогда принес большую такую книгу о курганах, и мы глядели, — продолжал настаивать внук. — Какие они и что в них находят... а то я не вижу: это самый настоящий курган”.
“М-может быть, — бормотал я. — Может быть...”
“Не “может”, а точно! — Внук торжествовал.— Сам говорил: почему не признаться, если ты понял, что не прав? Признать неправоту, говорил, значит благородство проявить... честный поступок совершить, ну, говорил?”
“Угу, — мычал я, — угу...”
Прикрыл глаза, но вспышка чего-то, очень похожего на вдохновение, тихой зарницей опять раздвинула темь, опять на миг все-все видать стало: от согнутого шахтерика в черной выработке до Господа Бога на светлом облаке... ну, все-все! Снова сжималось до крошечной, почти невидимой точки и вновь начинало вихрем раскручиваться, как взрыв сверхновой звезды... или китайской шутихи, всего-то... сколько они дерьма своего нынче в Россию навезли! И вот тебе сперва Воркута, потом Междуреченск, площадь Согласия, т а к д а л ь ш е ж и т ь н е л ь з я, без куска мыла да без батона колбасы, кто на бутылку клюнет — тому пенделя, это все не по пьяни, тут другой счет, думаете, забыли, что такое человеческое достоинство, нет и нет, заря справедливости и чистоты встает над всей громадной страной, над одной шестой частью света, а вы думали, долой привилегии и долой партократов, п р о к о п ь е в с к и й п е т у х кричит: “Т ы п р а в ь, Борис, п р а в ь!”, и он как цепи разбил, все сковывали, а теперь и тому самостоятельность, и этому, всем, да здравстует свобода, заждались, уже не верили, а теперь бартер, о, бартер, мы им уголек, япошкам, а они что душенька пожелает, аппаратурой завалили, чуть не все уже в модных куртецах, и скоро под задницей у каждого не “паджеро” — так “мицубиси”, не “мицубиси” — “ниссан”, бартер... Я жил тогда в уютной горняцкой гостиничке в Новокузнецке, в нашей Кузне, собрался раненько утром, а он, владелец “тойоты”, стоит, задрав крышку багажника; чего, спрашиваю, ждешь, на самолет опаздываем, а он: а где телевизор? Какой тебе телевизор, говорю, а он — не мне, а тебе, цветной, разве наши не подарили, у нас только ленивый без телевизора в Москву улетает, ты что, земляк, — и в самом деле за колбой нашей, за черемшой, за диким чесночком, значит, прилетал, ну, даешь! И вот уже большой посредник на малом посреднике сидит и уже полузадушенным посредником погоняет, и только у ленивого теперь нету “макарова”, а у сопливого есть, разборки каждый день, похороны. А какие хлопцы — у того жена молодая, у этого осталась невеста, спортсмены были, и правда — богатыри, красавцы, зато уже у одного и вилла под Брюсселем, а был комсорг, взносы собирал, теперь в десятке самых богатых, и наши головорезы летят то в один конец страны, то в другой. В Москве таксеры чеченам — отстаньте, мол, а то — промеж рог, тут бойцы-сибирячки прилетели, те из машин не успели на “стрелке” повылезать, чечены — каждому пуля точно в лобешник; и в Кузню, домой, вот кого потом — на войну, а они послали зеленых мальчишек; продажа пошла, морпехи за доллары кузнецкий “омон” накрыли, девятнадцать трупов, а петелька все туже; думаешь, один ты крутой, а во всех этих Банках реконструкции и развития тюхи, в Международном валютном фонде лохи сидят, в каком-нибудь тебе Римском клубе фуфло собирается? Шахты стали, одна столярка шевелится, плотникам работа всегда — без гробов никуда. Ни зарплаты, ни пенсий, ни детских пособий; все схватил перекупщик, на базарах по всей России одни только азеры; блин, заплатили, клянутся, за это право, а кому жаловаться, кому?